— Я люблю тебя, и я никогда не хочу, чтобы ты забывала об этом. И есть еще кое-что, о чем я не хочу, чтобы ты забывала.

Я задерживаю дыхание, стараясь не сломаться, глядя в его прекрасные глаза.

— Я никогда не хочу, чтобы ты забывала, что ты заслуживаешь этого. Моей любви. Его любви.

От его последних слов у меня заурчало в животе. Мое сердце бьется так сильно, что становится больно.

— Помнишь, я однажды сказал тебе, что ты заслуживаешь весь мир, детка? — я закрываю глаза, крепко сжимаю их, когда слезы снова текут по моим щекам. Я помню это. Я никогда не забывала об этом.

— Я серьезно, — шепчет он, его губы снова касаются моих. — И мне не нужно сжигать его дотла. Люцифер даст тебе все, чего ты только сможешь пожелать, в твоих самых смелых, блядь, мечтах.

Слезы падают быстрее, моя грудь поднимается и опускается, когда рыдания прорываются наружу, впиваясь когтями в мое горло.

— А если нет, — говорит он, прижимаясь своими мягкими губами к моим щекам, пока я закрываю глаза, боясь посмотреть на него в последний раз, — я убью его на хрен, ясно, детка?

Я не смеюсь над этим.

В основном потому, что верю ему, но также и потому, что не хочу видеть его в последний раз. Я не готова.

Пока не готова.

Пока я не знаю.

— Куда ты идешь, Джей? Куда ты, блядь, собрался? — слова выходят задушенными, слабый шепот, пронизанный темной печалью.

Он слизывает мои слезы, проводит ртом по моей щеке, пока его язык не скользит по шву моих губ. Но когда я открываю рот, вдыхаю, он не целует меня. Он просто говорит мне правду.

— Далеко отсюда, детка.

— Орден Рейна? — мне удается спросить, прижимаясь к нему, мои ногти впиваются в его твердые мышцы.

Он смеется, и, несмотря на то, что мое сердце разрывается, я не могу не улыбнуться этому смеху.

— Ну же, сестренка. Орден идет туда, куда иду я.

Я знала, что он скажет что-то дерзкое в этом роде.

Он убирает руку из-под моей мантии и обхватывает меня, неловко садится на кровать, поднимает меня, осторожно ставя капельницу, и заключает в объятия.

Я поворачиваюсь, и мои собственные руки оказываются на его шее. Он прижимает меня к себе, как ребенка, и в этот момент я чувствую себя именно таким ребенком, до смерти напуганным тем, что покидаю единственную семью, которую я когда-либо знала.

— Я тебе больше не нужен, Сид, детка, — говорит он, словно читая мои мысли. — Ты такая сильная. Самая сильная девушка, которую я когда-либо встречал, — он прижимается носом к моему носу, и еще один придушенный всхлип срывается с моих губ, но я стараюсь держать себя в руках, стараюсь не прижаться головой к его груди и не погрузиться в темное, темное горе, от которого я не уверена, что когда-нибудь оправлюсь. — Пора, блядь, лететь, Сид Рейн.

Он обнимает меня, моя голова прижимается к его плечу, когда я плачу, и я думаю, что он тоже, его плечи дрожат, теплая влага на моей шее.

— Пришло время лететь, детка, и ты, и Люцифер, и этот ребенок? Вы все будете править гребаным миром.

Я не могу говорить. Как справиться с двадцатью годами утраты? Как жить дальше от того, с кем ты провел свои самые ранние мгновения, от того, кто защищал тебя своим телом, своей жизнью, как только мог?

Как завернуть ненависть и любовь в красивое прощание?

Как отпустить?

Я прижимаюсь к нему, сжимая в кулаки его рубашку.

— Может быть, я и ты — это в другой жизни, да, детка?

Да. Может быть, тогда. Но я не говорю этого. Вместо этого я просто даю слезам упасть и крепче обнимаю его.

У нас есть только эта жизнь, Джей.

У нас есть только она.

Он спит, как и последние два дня. Он держит запястье над бровями, простыни натянуты до бедер, его обнаженная грудь постоянно поднимается и опускается, эти красивые шрамы на его торсе заставляют мою грудь сжиматься.

Я не сплю, как уже почти два дня.

Два дня с тех пор, как Джеремайя оставил меня на больничной койке. С тех пор, как Маверик помог Люциферу добраться до моей комнаты, когда все закончилось, помог ему забраться в мою кровать.

Он все еще в синяках, его лицо все еще опухшее, но он выглядит лучше.

На самом деле, он выглядит идеально, потому что так он выглядит всегда.

На нашей тумбочке нет кокса. Мейхем вычистил дом, пока мы оставались на ночь в больнице, в качестве меры предосторожности. По крайней мере, так сказал врач.

Мы были в порядке.

Я думаю, эта мера предосторожности была платой от моего брата, чтобы он избавил наш дом от наркотиков.

Кроме сигарет и зажигалок внизу на кухонном острове.

Думаю, по одной штуке за раз.

Я опускаюсь на диван под окном в нашей спальне, шторы задернуты, в комнату проникает лишь кусочек света.

Я подтягиваю колени к груди, что делать становится все труднее, и обхватываю руками голени.

Если я закрою глаза, я все еще могу чувствовать его запах.

Чувствовать его.

Услышать его красивый смех.

Люцифер обещал мне, что не знает, где он. Я позвонила Николасу. Я звонила ему. Я просто хотела… еще одного прощания.

Но я думаю, он знает то, что я поняла о прощании.

Не важно, сколько раз ты это говоришь, конечный результат один и тот же. Кто-то все равно уходит, и это все равно чертовски больно.

Еще одно неуклюжее слово на кончике языка не может спасти нас от такой боли.

Я опускаю взгляд на кольцо на пальце. Черный бриллиант в форме розы, черное кольцо тоже. Несмотря на дыру в моем сердце, которую оставил Джеремайя, я улыбаюсь этому кольцу.

И то, которое я вижу на безымянном пальце Люцифера, тоже. Черное матовое кольцо с вырезанным черепом.

Мой муж.

Эти слова приятны, когда я думаю о них. Думаю о том, что я здесь, с ним. Он отходит от этого гребаного кокса, и я знаю, что это тяжело. Вот почему он спит. Почему я пыталась — и не смогла — приготовить столько еды и в итоге бросила метафорический гребаный тазик и позволила Элле со всем справиться.

Я упираюсь подбородком в колени, глядя на Люцифера, ворочающегося в нашей кровати с черными атласными простынями и серыми подушками.

Он так чертовски красив, что иногда на него больно смотреть.

Но иногда я не могу отвести взгляд, как сейчас.

Он трет глаза кулаками, медленно садится и ошарашенно смотрит по сторонам, словно что-то ищет.

Меня.

Я тихонько прочищаю горло, и он поворачивает голову в мою сторону.

Когда наши глаза встречаются, улыбка растягивает уголки его красивого рта. Его верхняя губа больше нижней, и это выглядит так чертовски очаровательно, что мне требуется усилие, чтобы удержаться на этом черном кожаном диване.

— Ты должна была разбудить меня, — говорит он, его голос густой от сна. — Я думал, ты хотела пробежаться сегодня утром.

Я улыбаюсь ему, поднимая голову, когда он прислоняется к изголовью, проводя рукой по своим кудрям. Он опускает ее на бок, и я рассматриваю его пресс, его грудь, его идеальную бледную кожу.

— Да, — говорю я ему. — Но ты сказал, что возьмешь выходной на неделю, — он откидывает голову назад и смеется, раскатисто и горловым смехом, глядя в потолок.

Напоминает мне Джеремайю. Его брата.

— Малышка. Я не собираюсь возвращаться на работу еще долгое, долгое время, — наконец говорит он, опустив подбородок и удерживая мой взгляд.

Его глаза такие поразительные, контрастирующие с его бледной кожей, его черными кудрями, что у меня перехватывает дыхание.

— Ты — мой приоритет. И ребенок тоже, — его голос смягчается при этих словах, когда он опускает взгляд ниже, на свободная белая майка, которая на мне, кроме нижнего белья, больше ничего нет. — Кстати говоря, посиди со мной, мама.

От этих слов по мне разливается тепло, и через минуту, когда он выжидающе смотрит на меня, я поднимаюсь на ноги и пересекаю комнату. Прежде чем я успеваю заползти на кровать, он наклоняется, хватает меня за талию и прижимает к своей груди, его руки крепко обхватывают меня, когда он прислоняется к изголовью, целует меня в щеку и прижимает к себе.