Эта боль не причиняет боли.

Эту боль… можно пережить.

Это другое, эта чертова дыра в моей груди… это то, что я не уверен, что переживу. Мне нужно взять себя в руки. Мне нужно подумать о том, что Элайджа только что сказал.

Но комната кружится, и я не могу думать, и я не могу дышать, и я… не могу.

Она нужна мне.

Мне нужна моя жена. Моя чертова жена.

— Respirare.

Голос Маверика. Снова и снова, одно и то же латинское слово. Дыши. Дыши.

Дыши.

Я закрываю глаза. Вдыхаю. Я чувствую запах Маверика, кожи и чего-то еще. Темнее. Его запах успокаивает. Его руки крепче обхватывают меня. Он все еще говорит мне на ухо. Снова и снова, и снова.

Я прижимаюсь к нему.

Он прижимает меня к себе, и я поворачиваюсь в его объятиях, обхватываю его своими, понимая, что все смотрят на нас.

Мне все равно.

Я кладу голову ему на плечо, слезы жгут глаза.

Не плачь. Не плачь. Не смей, блядь, плакать.

— Все в порядке, — говорит Маверик мне на ухо. — Ты можешь плакать, Люци.

И тогда я больше не могу сдерживаться.

Я принимаю холодный душ.

Такой чертовски холодный, что я дрожу, когда провожу руками по кафелю, опускаю голову и закрываю глаза, позволяя воде жалить мою кожу. Приносит онемение, которого я так жажду в последнее время.

Обычно в него легко погрузиться. Безразличие. Бесчувствие. Холодность.

Но в последнее время, когда она рядом, так близко, но так чертовски далеко от меня, это становится все труднее.

Мои зубы стучат, левая рука яростно трясется, а правая лишь слегка подрагивает. Я скрежещу зубами, прижимаясь лицом к черной плитке. Я глубоко вдыхаю, пытаясь дышать через холод. Принять его. Утонуть в иголках от всего этого.

Я все еще чувствую Синди на себе с прошлой ночи. Ее пальцы копаются в моей рубашке. Я все еще слышу ее стоны, когда она прижимается ко мне. Она умоляла меня отвезти ее домой и трахнуть.

Но я не мог этого сделать.

Я спал с ней раньше, и она лучшая танцовщица в Remorse, клубе в Вирджинии, она приехала только ради меня. Но мы не друзья, и я не буду трахать никакую другую девушку, пока Сид под моей крышей.

При мысли о ней, беременной его ребенком, у меня мурашки по коже, но, по крайней мере, я знаю, что она покончила с этим дерьмом. Она ни с кем не трахается в моем доме.

Я бы никогда так с ней не поступил. Может быть, в отеле, когда я знал, что она не готова ко мне. Когда она не была готова услышать правду, а я не хотел ей говорить, потому что думал, что если она узнает, что мы на самом деле не родственники, она убежит от меня, и у нее не будет повода оставаться рядом со мной.

Но теперь я не могу этого сделать.

Кроме того, единственная женщина, которая мне нужна, это она. Я хочу владеть ею. Клеймить ее. Нанести ей синяки. Я просто, блядь, хочу ее.

И за те три недели, что она была здесь, с тех пор как я отдал Бруклин за нее, ничто не коснулось меня, кроме моей собственной руки.

Я ударяю кулаком по стене душевой кабины, поднимаю голову и, ругаясь под нос, тянусь к серебряной ручке, выключая воду.

Я всегда делаю что-то не то.

Разрезаю ее футболку.

Пытаюсь заставить ее ревновать.

Всегда, блядь, неправильно.

Я знаю, что со мной что-то не так, но не знаю, как это исправить.

Секунду я просто стою там, упираясь кулаком в стену душевой кабины и глядя на помутневшие стеклянные двери. Здесь четыре душевые лейки. Для Сид тоже достаточно места, и я, наверное, отдал бы все, чтобы она оказалась здесь голой.

Я уже видел ее голой.

Один раз.

После той ночи полтора года назад. После того, как я…

Я плотнее закрываю глаза, так сильно ударяя кулаком по кафелю, что становится больно, и я знаю, что мне нужно быть осторожным. Учитывая травму руки, нервы, сломав пальцы в душе, я могу полностью испортить руку.

А мне нужна эта рука. Я левша, блядь, и, конечно, благодаря судьбе, или Сатане, или кому там еще, именно моя левая рука навсегда пострадала после того, как я побывал в том… доме.

Я открываю глаза, распахивая стеклянную дверь душа, выхожу в большую ванную комнату, беру с вешалки белое полотенце и натягиваю его на лицо, смывая воду с глаз.

И воспоминания тоже.

О темноте. Голод. Боль.

Мой желудок скручивается в узел, и я, спотыкаясь, подхожу к мраморной раковине, позволяя полотенцу упасть, упираясь руками в стойку, пытаясь загнать все это обратно. То, что они сделали со мной там.

Что случилось после.

Что сделал Люцифер, мать его, Маликов.

Нечеловеческий крик вырывается из моего рта, и я поднимаю голову, глядя в запотевшее зеркало, желая ударить по нему кулаком, чтобы стекло разбилось, чтобы моя кожа кровоточила, чтобы я, блядь, почувствовала хоть что-то.

Я могу сделать это только с ней. Как будто она — яд под моей кожей, подползающий все ближе к сердцу, кружащийся в моих венах. Однажды, я уверен, она может убить меня.

Я смотрю на булавку на белом мраморе столешницы, и это единственное, что меня успокаивает. И то едва-едва.

От этих мыслей меня отвлекает тихий стук в дверь, и я напрягаюсь, поворачиваясь к черной двери, чтобы еще раз проверить, на месте ли замок.

Я прочищаю горло, мой пульс учащается. Это либо Николас, либо она. Только эти двое могли войти ко мне в комнату и постучать в дверь моей чертовой ванной. Кроме того, бросив быстрый взгляд на свои матово-черные часы на стойке возле одной из золотых двойных раковин, я вижу, что еще нет и шести утра.

— Что? — воскликнул я, не заботясь о том, чтобы не выдать себя. Мне нравится, когда утро проходит в одиночестве. По правде говоря, я люблю, чтобы все было только для меня.

Я вижу, как покачивается золотая ручка двери, и проклинаю себя за то, что не схватил пистолет, который лежит в тумбочке. У меня есть охрана и запертые ворота, но, учитывая, что вокруг крутятся 6 и Несвятые, ожидая, что вот-вот нанесут удар и попытаются вернуть мою сестру, я должен быть лучше подготовлен.

Тем не менее, я встаю ровнее и иду к двери.

— Кто там, блядь, такой? — рычу я.

— Это я, ты, блядь…

Я поворачиваю замок и дергаю дверь, прежде чем Сид успевает закончить свое предложение. Мне нравится, когда она говорит со мной всякую чушь. Она единственный человек в мире, который никогда не боялся меня, но сейчас я не в настроении разбираться с ее дерьмом.

Я не думаю.

Тем не менее, на моем лице появляется улыбка, когда холодный воздух из моей спальни обдает мое обнаженное тело, одна рука прижата к двери, другая лежит на боку, когда я наклоняю голову, чтобы принять мою приемную сестру.

Но когда я это делаю, ее серебристые глаза широко раскрываются, прослеживая меня вверх и вниз, мое внимание привлекает что-то вокруг ее горла, зацепившееся, как кожа за ржавый гвоздь.

Мой пульс бьется в голове.

Я даже не слышу ее, ее рот открывается и закрывается, когда она делает шаг назад, ее грудь вздымается, на языке вертится какое-то оправдание, почему она прервала мое пребывание в ванной.

Но я не слушаю.

В моих руках возникает нервное, дергающее чувство, и прежде чем я успеваю остановить себя, я закрываю пространство между нами, хватаю черную бандану на ее горле и прижимаю ее к стене в моей спальне.

Ее ногти впиваются в мои предплечья, царапая меня.

Я не чувствую этого.

Я ничего не чувствую.

Ничего не вижу.

Только их.

Я не против темноты.

Для Ноктем это обязательное условие, сказали мне. Темные помещения. Три ночи без еды и воды.

Я чуть не рассмеялся, когда они это сказали, вспомнив свое пребывание в этой гребаной клетке. Но Люцифер внимательно наблюдал за мной, и я подумал о том, как он пришел навестить меня там, внизу.