— Я знаю, что у тебя много людей в этом городе, Рейн, — его тон обманчиво мягок. — Но чтобы убить ее, нужен только один из моих. Уложить вас обоих. Это сделает мою жизнь намного легче.

Моя кровь закипает, и я встаю, шнур телефона изгибается, когда я это делаю.

— Мы оба знаем, что я приду за тобой, Элайджа, — у меня пересохло во рту при мысли о том, как они использовали нас, но я продолжаю говорить. — Мы оба знаем, что я собираюсь отплатить тебе за все, что ты сделал со мной, — я улыбаюсь правде в этих словах. — С ней. За каждого, кого ты считал одноразовым, за каждого ребенка, которого ты думал, что сможешь разлучить, — я смеюсь, прикусив губу, когда закрываю глаза, представляя себе их кровь. — Но дети вырастают, Элайджа. И когда они вырастают, они не забывают. А тот яд, который ты влил в наши вены? Та ярость, которую ты взрастил? Ты будешь жалеть, что не забыл, что ребенок, который выживает, всегда становится взрослым, который, блядь, разорвет тебя на части.

Я ударяю телефон о подставку, ругаясь под нос, отворачиваюсь от Николаса, смотрю в потолок, пытаясь успокоить свой пульс. Мой разум.

Долгое мгновение он молчит.

Я тянусь в карман, нащупываю там булавку и держусь за нее.

Потом Николас заговорил, и я снова разозлился.

— Что ты хочешь сделать с Риа?

У меня нет времени на это дерьмо. Но я знаю, почему он спрашивает. Он тоже думает о ней как о ребенке. Или о ком-то, кого нужно защищать.

Он забывает, что у меня нет гребаной морали. Эта боль для Элайджи? Это от меня. От моей сестры. Я не пытаюсь спасти кого-то еще.

Я пытаюсь отплатить им за то, что они забрали у меня.

— Что, по-твоему, я должен делать? — спрашиваю я, поворачиваясь к нему лицом.

Он сидит в красном кожаном кресле напротив моего стола, его локти лежат на коленях, руки свесились между коленями, когда он смотрит вниз на полированное твердое дерево. Я смотрю на эти ожоги от сигарет.

Интересно, что было бы, если бы это было все, что нам пришлось пережить.

Кратковременный всплеск боли, который прошел, когда он сбежал от своей дерьмой матери.

Мы с Сид даже не успели убежать. Мне было восемь, а ей пять, когда они забрали нас. Когда они забрали ее у меня.

Она кричала мое имя.

Она всегда жаждала свободы.

Я всегда жаждал ее.

Но в тот день, день, когда нас разлучили… она отчаянно искала меня, царапая лицо человека, который затолкал ее обратно в здание службы опеки.

Забавно, что мы всегда хотим того, что было прямо перед нами, в тот момент, когда уже слишком поздно, чтобы получить это.

Но я? Я знал, что всегда хотел ее. Я тоже пытался бежать к ней, но они связали мне руки. Закрыли мне рот.

Запихнули меня в эту гребаную машину.

Я закрываю глаза от этого воспоминания, даю ему пройти, прежде чем открыть их снова.

Как бы я хотел стереть все эти вещи из своего сознания. Вычистить их из памяти, как я вычищаю себя в душе.

Но я не могу.

Я научилась справляться. Научился позволять этому яду просачиваться в мои гребаные вены. Узнал, как жить с болезнью гнева. Ненависти. Яда.

— Мы не можем держать ее взаперти до конца ее жизни, — говорит Николас, а я не согласен, но молчу, позволяя ему выговориться. Я думаю, он трахает Риа. Думаю, именно поэтому его вдруг так волнует то, что с ней происходит.

Он купился на эту великую ложь. Если ты что-то любишь, освободи это.

Чушь собачья.

Если ты что-то любишь, посади это в чертову клетку, чтобы защитить. Если оно попытается вырваться, построй клетку получше. Я снова думаю о Сид, ее беспорядочных каштановых волосах, широких серебряных глазах.

Она интересна тем, что она маленькая, стройная. Как будто она не будет сопротивляться.

Но она жесткая.

Она побывала в аду и вышла живой, горящей этим огнем.

Я сделал то же самое.

Мы созданы друг для друга во многих отношениях.

— Мы могли бы приставить к ней охрану, пока она не закончит школу…

— Сейчас апрель, — отрезал я Николаса, который все еще твердил о Риа. Пытаясь манипулировать мной. Моими эмоциями. Он должен знать лучше. Я в этой игре лучше, чем он. — Она пропустила четыре месяца весеннего семестра.

— Ее последний семестр, — давит он, сжимая челюсть, когда возвращает свой взгляд ко мне, сцепив руки вместе. — У нее… у нее вся жизнь впереди, Джей, мы не можем просто…

— Ты знаешь, у кого еще вся их гребаная жизнь впереди? — я вскидываю бровь, опираясь на свой стул, ожидая его ответа, на его лице появляется злость.

Он бросает взгляд на дверь, потом снова на меня. После напряженного момента он выдыхает и проводит рукой по своим коротким светлым волосам, его мышцы напрягаются от этого движения.

— Послушай, — он смотрит на телефон, — ты не можешь наказать весь мир из-за того, что случилось с тем, кого ты любишь…

— Вот тут ты ошибаешься, — я провожу большим пальцем по нижней губе, слыша в голове хныканье Сид, когда она спит. Я наблюдал за ней каждую ночь. Слышал ее крики.

Интересно, что ей снится?

Это они?

Это… он?

Я скрежещу зубами, мой пульс учащается.

— Я могу наказать весь мир, — я разглаживаю рубашку, расстегиваю манжеты, откидываю их назад. — И я, блядь, это сделаю, — я снова встречаю его взгляд. — Все собрано?

Я обхожу его, направляясь к двери.

Когда я дохожу до нее, я останавливаюсь. Не оборачиваясь, я говорю: — Если твое сердце будет продолжать расти, нам придется избавиться от Риа скорее раньше, чем позже.

Не говоря больше ни слова, я выхожу, готовясь разбить сердце Сид Рейн.

Ветер обдувает мои волосы теплым утром, когда мы с Джеремаей стоим на красном светофоре. Он пришел за мной с заднего двора, где я сидела у бассейна, опустив ноги в воду, пока солнце поднималось вверх по небу.

Сегодня утром мы пропустили тренировку, и он сказал, что хочет взять меня с собой в путешествие. Позади нас, следуя в своем внедорожнике Мерседес, едет Николас с Риа на пассажирском сиденье. Джеремайя, казалось, был удивлен их приездом. Немного враждебным. Но Риа была взволнована, несомненно, жаждала побыть вдали от этого гребаного особняка.

Я вижу печаль в ее глазах, несмотря на то, что она нашла с Николасом. Она хочет свою семью.

По крайней мере, у нее есть та, которую стоит желать.

Я смотрю на Джеремайю, вижу, как его угольно-серая рубашка дополняет его загорелую кожу. Я замечаю его резкую линию челюсти, чисто выбритую и…

Нет.

Я вытесняю эти мысли из головы.

Он отказывается сказать мне, куда мы едем, но эти поездки, похоже, единственное время, когда мы можем быть рядом друг с другом без гнева и сексуального напряжения, разрушающих эти чертовы моменты.

Но когда рука Джеремайи лежит на ручке переключения передач, а другая крепко сжимает руль, его вены видны под черными часами, рукава рубашки закатаны до предплечий, я начинаю переосмысливать это сексуальное напряжение.

Мне нравится секс.

И всегда любила.

Возможно, это результат моего прошлого. Возможно, я продукт таких мужчин, как преподобный Уилсон. Мужчины, которые трогали меня, лизали меня и трахали меня, прежде чем я могла сказать «Да» или «Нет», кричать или плакать.

Это не имеет значения.

Я уже давно смирилась с тем, что секс — это бальзам для меня. Способ исчезнуть. Заглушить все эти надоедливые гребаные эмоции, которых я хочу избежать.

С тех пор как Джеремайя прижал меня к стене в том клубе, рассказав мне правду, которую он скрывал от меня слишком долго, я не могу перестать думать об этом. О нем. Вот так. Он и Люцифер — самые сексуальные мужчины, которых я когда-либо видела в своей жизни.

В этом плане ничего не изменилось.

Тем не менее, я заставляю себя смотреть прямо вперед. Смотреть на палящее солнце, когда Джеремайя поворачивает направо, на шоссе, а Николас следует за нами.