Это… за пределами меня.

Это за пределами этого мира.

Я не могу. Я не должна чувствовать себя виноватой, потому что я… не могу.

Особенно если я оставлю этого ребенка.

Машина едет вперед, двигатель взревел, и я опустила руку на колени, глядя на Джеремайю. Его челюсть сжата, когда мы проезжаем мимо аварии, мускулы тикают и переходят на шею.

Он переключает передачу, следуя за Хондой.

Я смотрю на обломки. Трупов не видно, но на перекрытой полосе лежат осколки стекла и искореженный алюминий от машин.

Я ловлю взгляд одного из полицейских, и он наблюдает за нами. Клянусь, он кивком головы указывает на Джеремайю, а затем разворачивается, пропуская его вперед.

Они знают друг друга? Кого он не знает?

Я затаила дыхание, ожидая гнева Джеремайи. Чтобы он выплеснулся на меня, как при чистке. Вот как он справляется с этим, со мной. Он держит его в себе, пока не может, а когда отпускает, то не сдерживает ни капли.

Я думаю о том, как он стрелял из пистолета в мою голову.

Когда он промахнулся.

Интересно, сожалеет ли он об этом даже сейчас?

Он переключается на левую полосу, перед этим бросив быстрый взгляд в зеркало бокового вида. Затем он произносит ругательство под дых, на другом языке, которого я не знаю.

Я знаю, что он знает немецкий. Латынь. Я слышала, что из его офиса доносится испанский язык.

Я решаю задать невинный вопрос, чтобы отвлечься от того, что у него все еще стоит, о чем свидетельствует огромная выпуклость в его штанах.

— На скольких языках ты говоришь?

Он смотрит на меня, переключая передачу, не отрывая взгляда от моих глаз.

— Многих, — говорит он, его глаза сузились. — Но, очевидно, Сид, мать его, Рейн, не один из них, — он держит мой взгляд, несмотря на то, что мы едем со скоростью более ста миль в час по гребаному шоссе.

— Джеремайя, мне жаль, я…

— Тебе что? — рычит он, все еще удерживая мой взгляд.

Мой желудок вздрагивает. Я смотрю в лобовое стекло. Другой машины нет уже давно, но даже несмотря на это, он может выехать на обочину, свернуть на другую полосу.

Но он этого не делает.

Его рука уверенно держит рычаг переключения передач.

Я смотрю на ту, что на руле.

Она не такая твердая.

Я знаю, что он видит, что я смотрю, но он не двигает ее.

— Что случилось? — спрашиваю я, мой голос хриплый, когда я снова встречаю его взгляд.

К моему удивлению, уголки его рта растягиваются в улыбку.

— То же самое, что случится с тобой, если ты не прекратишь со мной возиться.

Не говоря больше ни слова, он отворачивается от меня и смотрит прямо перед собой, на его красивом лице все еще сохраняется ухмылка.

Я просыпаюсь от запаха бекона.

Мой желудок урчит еще до того, как я открываю свои гребаные глаза, а во рту так сухо, что, кажется, я чувствую вкус крови на языке.

Застонав, я накрываю лицо подушкой и переворачиваюсь на спину.

Вдыхая, я уловил запах чего-то… незнакомого.

Смягчитель ткани или какой-то другой гребаный стиральный порошок, которым не пользуется моя жена. Он сильный, почти удушливый, и я сажусь, сбрасываю подушку с кровати, моргаю открытыми глазами и провожу рукой по лицу.

Еще один вдох, и аромат бекона снова поражает меня.

Моя жена ни хрена не готовит бекон, а Элла любит только выпечку.

Моя жена также использует неароматизированный стиральный порошок. Что-то насчет того, что химикаты убивают клетки нашего мозга. Проводя краем ладони под носом, фыркая, я думаю о кокаине, который я употреблял, и обо всех клетках мозга, которые я потерял.

Но потом я осматриваю комнату.

Прозрачные занавески не загораживают солнце, проникающее через окно справа от меня.

Бледные деревянные полы. Маленький комод у стены напротив меня.

Белые простыни.

Мы с Сид ненавидим белые простыни. Кровь слишком легко пачкает.

Я бросаю взгляд на закрытую белую дверь, слышу что-то за ней. Люди разговаривают. Жарится бекон.

Проходит секунда, затем мой пульс учащается, когда я вижу свой черный рюкзак у двери, на нем лежит бандана скелета.

Блядь.

Джули. Финн. Офелия.

Они все в этом чертовом доме.

Я помню поездку из Александрии, Северная Каролина, в Кислотный город, Вирджиния. Офелия облокотилась на консоль M5 и…

Бляддддь.

Я зарываю голову в руки, локти на коленях, когда понимаю, что я в трусах-боксерах, без рубашки.

Я позволил Офелии сосать мой член.

Я позволил ей сосать мой гребаный член.

Я думаю о прошлой ночи. Джули встретила меня тепло. О, не очень. Финн спал. Офелия чистила зубы, наверное, чтобы убрать вкус моей спермы изо рта. Сид любил это дерьмо. Она бы не стала чистить свои чертовы зубы.

Я спросил Джули о голове котенка.

Она выбросила ее в мусорку на заднем дворе.

Сказала, что ночью сработала сигнализация из одного окна. Она выглядела напуганной, но в то же время злилась, что О была в ее доме. Другой полезной информации не дала. Не Финли ли, ведь он остался далеко, в другом штате, не желая иметь ничего общего со своим гребаным сыном.

Джули предложила мне выпить.

Мы втроем выпили слишком много.

Офелия хотела спать в этой комнате, но в этом просторном доме четыре спальни, и я привалился к кровати один, предоставив девчонкам разбираться со своим дерьмом.

Я поднимаю голову, смотрю на тумбочку.

Там дорожка, что я приготовил ночью.

Мой телефон лежит лицом вниз, и я делаю вдох, снова провожу рукой по носу, чувствую вкус крови в горле. Кровь, виски и горький вкус кокса, похожий на толченый аспирин.

Я раздвигаю ноги, вижу, что мои боксеры задрались и открывают мне вид на татуировку Несвятого на моем бедре, занимающую почти все бедро.

Так много шрамов.

Но я знаю шрам Сид.

Я провожу пальцем по нему, он глубже, чем остальные. И длиннее.

Моя грудь сжимается, горло сдавливает.

Она не простит меня за это. Офелия. Она, блядь, не простит меня, хотя я здесь из-за нее.

Мне нужно знать, смогу ли я что-нибудь здесь найти. Кто-то охотится за нами. За ней.

И он не следит за ней так, как должен, если эти фотографии о чем-то говорят.

Он дает ей свободу, которую она хочет.

Я хлопаю кулаком по комоду, делаю чертову линию и делаю затяжку, закрываю глаза, сглатывая горький вкус кокса, пока мой пульс набирает скорость.

В дверь тихонько стучат, и я вздрагиваю.

Прочистив горло, мне удается сказать: — Да?

— Доброе утро, — говорит Джули, ее голос тихий. — Завтрак готов, если ты голоден.

Я, блядь, не голоден.

— Спасибо, — говорю я. — Я скоро спущусь.

Я слышу, как ребенок воркует, издает какие-то гулкие звуки, и теснота в моей груди становится сильнее.

— Хорошо. Не торопись, — предлагает Джули, и я слышу, как она уходит, как скрипит лестница, когда она спускается.

Она намного спокойнее, чем раньше, и я не могу не задаться вопросом, не потому ли это, что она думает, что этот визит может быть чем-то большим, чем есть на самом деле.

Я не рассказал ей о Сид.

О браке.

Ни о чем из этого.

Потому что это не ее гребаное дело. Чем больше людей злятся на мою жену, тем больше я волнуюсь. Я просто пустил все на самотек. Сохранил еще один секрет для нее.

Это не имело значения.

Теперь, наверное, имеет.

Ругаясь под нос, я провожу рукой по волосам, затем опускаю ее на колено, ладонью вверх.

Этот гребаный икс.

Х Сид.

Чертово клеймо моей жены.

Я встаю, снова ругаясь, затем иду к своей сумке, завязываю бандану вокруг горла, достаю свою одежду и одеваюсь, задаваясь вопросом, какого хрена я должен здесь найти, если Джули ни хрена не знает.

Я должен был остаться в другом доме прошлой ночью. Не стоило оставаться в этом, с обеими девушками, которых я здесь трахал, но это неважно.