Написал корявыми буквами заявление об увольнении со службы в разведочном отделе и пошел подписать его к свинообразному, затем уже с визой "начальника" пойду к Обручеву.

И тут обратил внимание на бумагу, лежащую на столе. Это была расшифровка телеграммы: "Есаул Лаврентьев захвачен дикарями, продолжаю следование установленным маршрутом. Подпись: сотник Шерстобитов" Дата получения — десять дней назад. Взял лист бумаги, написал входящий номер телеграммы и пошел к свинообразному.

— Господин начальник, извольте принять мой рапорт, — подал бумагу и подождал реакцию.

А реакции не было:

— Вольному — воля, извольте, вот моя подпись, — господин Панасевич-Самойлов витиевато расписался на рапорте после слов "Не возражаю".

— Тогда еще одна формальность, примите телеграмму. Вы теперь руководитель, вот и действуйте. Прошу вас расписаться в получении, — Я протянул бумагу и попросил расписаться на листе.

Панасевич-Самойлов расписался, а потом тупо уставился в телеграмму: "Какой есаул, какие дикари?".

— Представления не имею, милостивый государь, но действовать надо, — посоветовал я. — это не ревизии фуража устраивать, теперь с дикарями вам придется сражаться, а вы готовы?

Оставив обескураженного чиновника, отправился к генералу Обручеву, вручил ему рапорт и спросил об Агееве.

— О полковнике, к сожалению, ничего не слышно, — ответил генерал, — обратно через границу перешел лишь его агент и сказал что они были разоблачены по показаниям агента Вайсмана, который попал на крючок германской контрразведочной службы по причине неумеренных трат и игры в карты на значительные суммы, во много раз превышающие его жалование в германском штабе. По-видимому, Агеев либо погиб, либо захвачен германцами, но мы ничего не знаем о его судьбе, никаких запросов по линии дипломатической службы германцы нам не делали, поэтому он числится пропавшим без вести.

— Николай Николаевич, я так понял, что по этой причине отдел был расформирован и начальником его назначен некто Панасевич-Самойлов.

— За Панасевича просили там, — генерал кивнул в сторону Зимнего, — я ничего не мог сделать. И еще, Александр Павлович, поскольку должность заместителя по техническим вопросам сокращена, вам придется освободить служебную квартиру в течение двух недель. Все же, я пока оставлю ваш рапорт, не давая ему хода, вы ведь числитесь на лечении в госпитале, вот и находитесь там, лечитесь, а потом я вам дам бессрочный отпуск для поправки здоровья, может, за это время что-то переменится к лучшему.

— Николай Николаевич, я сегодня передал Панасевичу телеграмму от сотника Шерстобитова, что есаул Лаврентьев захвачен дикарями, это ведь заместитель Агеева по внешним делам, не так ли?

— Да, говорил же я Агееву, что в Абиссинию ехать надо другим путем, а не пробираться через области, где обитают дикари-людоеды, — расстроился генерал. — А он, Агеев то есть, ответил мне, что есаул — опытный путешественник, разберется и с людоедами, если надо.

Я успокаивал генерала, говоря, что в Абиссинии живут православные христиане, а не дикари какие-нибудь, и что все еще найдутся, но тут вошел адъютант и сказал, что господин Панасевич-Самойлов срочно просится на прием. Поэтому я пожелал генералу удачи в разговоре с Панасевичем-Самойловым и поехал в госпиталь.

Незаметно прошел еще месяц. Я сдал служебную квартиру, поскольку по должности она мне уже не полагалась, хотя, формально продолжал числиться в Главном штабе, находясь на лечении. Судя по количеству пыли, Катя там так и не появлялась (у нее был свой ключ от входной двери). Снял комнату в пяти минутах ходьбы от Военно-медицинской Академии у вдовы профессора— терапевта, куда перевез свои чемоданы. Вдова запросила 20 рублей в месяц с завтраком, но, поскольку комнату я использовал для хранения своих вещей, продолжая лечиться, то завтраки мне не нужны и она сбросила 2 рубля. В конце августа мне должны были снять гипс, я хотел получить отпуск без сохранения жалования и уехать к деду. Потом планировалась защита диссертации, но вмешались обстоятельства. Один из моих оппонентов, известнейший математик, уже старенький академик, основоположник Петербургской математической школы, Пафнутий Львович Чебышев, собрался ехать лечиться на воды и мог уделить мне время только до середины августа. Для меня, конечно, это большая честь, если Пафнутий Львович был бы у меня оппонентом, это как физиологу защищаться, имея оппонентом академика Павлова, хотя, признаться, я побаивался, не задавит ли меня своим интеллектом академик Чебышов (именно так, через "о" с ударением на последнем слове и надо произносить его фамилию, Пафнутий Львович очень сердился, если его величали Чебышевым, но именно так он вошел в историю). Другим оппонентом был представитель Московской математической школы, тоже академик, заслуженный профессор Московского университета Николай Васильевич Бугаев. Профессор Троицкий, начальник кафедры математики в Академии все же рекомендовал не затягивать с защитой, так как Пафнутий Львович — человек пожилой (72 года для конца 19 века считалось уже глубокой старостью) и, не дай бог, может заболеть. А сейчас он как раз хорошо себя чувствует, раз собрался в поездку. Так и решили — защита через неделю. Троицкий сказал мне, что кафедра математики Петербургского университета, ознакомившись с посланным туда трудом, почти в полном составе изъявила желание поприсутствовать на защите. Я конечно, не очень обрадовался, будут лишние вопросы, но не отказывать же будущим коллегам.

Начались исследования ПАСК и Ацетилсалициловой кислоты по схеме, предложенной врачами Академии. Не имея ученой степени и диссертации по математической статистике, не стал настаивать на проведении исследований по моей схеме, пусть будет все привычным для конца 19 века. Аппарат для внешней фиксации уже использовали почти у двух десятков больных, результаты были хорошие, но пока еще ни у кого лечение не завершилось, хотя двум первым больным уже разрешили передвигаться на костылях, чему они были крайне рады, а лежачие больные, закованные в гипс, им тихо завидовали. Ординаторы стали носить в карманах халатов маленькие гаечные ключи — где подтянуть гайки, где ослабить, чтобы усилия в конструкции распределялись равномерно (так и происходит с 20 века, в отделениях травматологии, где лечат с помощью аппаратов Илизарова) и коллеги из других отделений стали над ними беззлобно посмеиваться — мол, врачи-механикусы. Встал вопрос подачи заявки на привилегию, я не стал оформлять заявку на себя, а предложил, чтобы она была оформлена на Военно-медицинскую Академию: поскольку все еще состоял на службе по военному ведомству, и Академия числилась там же. Пашутин назвал решение патриотическим и сказал, что сам поедет в патентный департамент Министерства "пробить" привилегию, тем более, когда я рассказал ему, что пять моих изобретений по военному ведомству были отклонены.

Подошло время защиты диссертации. Как было принято в моем веке, заказал чертежнику Академии пять больших плакатов на которых были начерчены основные положения работы, выкладки и формулы, что обошлось в 25 рублей, правда, потом пришлось поправить ошибки в формулах, что допустил незнакомый с предметом чертежник. Как мне когда-то говорил мой научный руководитель, защита — это спектакль, и декорации этого спектакля должны быть правильными. Кроме того, плакаты — это как бы развернутый план доклада и, одновременно, шпаргалка по нему. Троицкий посмотрел плакаты, одобрил и сказал, что это — значительно лучше, чем писать формулы мелом на доске, что было принято в это время, так что я становлюсь основоположником новой научной моды. Он подумал, что я сделал плакаты для того, чтобы минимизировать письмо левой рукой, хотя за два с половиной месяца я как-то привык не только пользоваться ложкой и ножом, но и писать левой рукой, то есть, стал амбидекстром[187].