Сегодня мы с дедом решили навестить Лизу и пойти все вместе на могилу Генриха — годовщина как-никак… Лиза к нам вышла, но глаза у нее были красные, заплаканные. Выяснилось, что ей не разрешили пойти с нами на кладбище, мол, какой-такой муж, скоро будешь "Христовой невестой", пора кончать с прошлой земной жизнью и подготовиться к новой, праведной, под другим именем. Дед аж в лице переменился и покраснел — где это видано, чтобы жену на могилу мужа в годовщину его смерти не пустили? Я побыстрее его увел и мы пошли на могилу. Лиза успела поставить скромный памятник из темного гранита — только имя и годы жизни, ничего лишнего. Случившийся рядом служитель смел снег с памятника и скамеечки, и, получив монетку, удалился восвояси. Мы не стали садиться, а постояли и помолчали, помянув Генриха. Потом зашли в старую церковь (дед посещал только старые храмы, построенные еще до реформы Никона). Людей почти не было, дед перекрестился двумя перстами, я традиционно, потом мы про себя, беззвучно, помолились, поставили свечки за упокой души и вышли. По дороге домой дед сказал, что не нравится ему эта обитель, жадная тут настоятельница, торопит Лизу с постригом, чтобы прибрать к рукам дом и аптеку. Я согласился, у меня сложилось такое же впечатление: не будет Лизе здесь мира и успокоения, страдает она.

Потом я поехал в Первую Градскую, куда меня привезли ровно год назад, нашел Леонтия Матвеевича и вручил ему чуть меньше фунта сульфаниламида (дед попросил горсть оставить, чтобы сравнить с тем, что получится у него на заводе).

Доктор был рад меня увидеть, спросил про здоровье деда, похвалил мой внешний вид (я сказал, что следую во всем его советам). Потом я рассказал про испытания в Военно-Медицинской Академии, про свой провал, естественно, говорить не стал, рассказал, кто синтезировал и как проводились исследования на больных у профессора Субботина. Оказывается, Леонтий Матвеевич его знает, то есть, конечно, приятелями они не были, но он слышал выступления Субботина с лекциями в Московском Университете и мой бывший лечащий врач с уважением относился к нему как к специалисту. Я тоже сказал, что его статья в "Вестнике" произвела впечатление в Академии, многие считали, что такого быть не может. Я высказал мнение, что это оттого, что на первой фотографии, плохо переданной при печати в журнале, я выгляжу слишком черным: мы-то знаем, что это от копоти, а коллеги подумали, что это обугливание тканей, пусть даже поверхностного слоя кожи, но ведь тогда это 25 % тела в виде ожога 3А степени[123], а с такими повреждениями в 19 веке не живут (просто погибают от шока). Я сказал, что в клинике Субботина были получены хорошие результаты при лечении СЦ довольно обширных ожогов II степени и ограниченных ожогов IIIА вроде тех, что были у меня на дистальных фалангах — на подушечках пальцев. Леонтий Матвеевич с благодарностью принял препарат и обещал проинформировать об опыте применения.

— И поторопитесь со статьей о результатах лечения СЦ — сказал я на прощанье, — а то питерцы обскачут.

Потом поехал на телеграф, отбил Агееву телеграмму с одним словом "Согласен" и вторую, для Менделеева, в которой сообщал, что буду в Петербурге на следующей неделе и останусь надолго, и что можно отправить мне на адрес "Астории" записку или телефонировать о времени удобной для профессора встречи.

Затем я заехал в ювелирный магазин фирмы "Эдуард", официального поставщика орденов Капитула орденов Империи и выбрал из готовых знаков ордена Святого Станислава 3 степени, орден на пятиугольной колодке с красной ленточкой с белыми окаймляющими полосами, предъявив Императорский Указ и внеся в Капитул 15 рублей. Орден мне понравился, как всякий военный человек[124], я имел определенный пиетет к знакам отличия. Сам орден был в виде красного эмалевого креста с раздваивающимися концами, между перекладинами креста были припаяны ажурные двуглавые орлы, в центре — финифтяный медальон с зеленым венком с наружной стороны. С обратной стороны на медальоне были буквы SS в виде вензеля — я сообразил, что по латыни это означает Святой Станислав, так как орден польский и был включен после присоединения Царства Польского[125] к Империи, вместе с Орденами Белого орла и Виртути Милитари (военной доблести), впрочем, последний был среди российских орденов совсем недолго. А вот Станислав прижился и был младшим орденом, который, как правило, получали чиновники за выслугу лет.

Про орден мне напомнил Агеев, так как представляться по начальству мне нужно будет в мундире с наградами. Еще он сказал, что надо привезти метрику со справкой о крещении и диплом об окончании Университета, но этим я решил озаботиться после обеда.

Пообедав, я зашел к себе и переоделся в старый сюртук и брюки, надел старые ботинки, почистив их, естественно, и взял темные очки, которыми пользовался в больнице и которые первое время рекомендовал носить доктор на прогулках при ярком солнечном свете. Диоптрий они не имели, и я носил их поверх своих обычных очков. Нарядившись таким образом, я доехал до Второго Казачьего и, не доезжая сотни сажен до матушкиного дома, отпустил извозчика и сгорбившись, шаркающей походкой отправился в "набег".

Войдя во двор, я обратил внимание, что у каретного сарая двери наглухо закрыты и сена не видно, а поленница дров уж очень хилая. Встретили меня вовсе не Антип с Глашей, а крестьянского вида тетка в низко повязанном платке. На вопрос, дома ли барыня и где прежние слуги, она сказала, что про слуг не знает, съехали, а вот барыня дома. Я велел доложить, что пришел ее младший сын Александр и скоро тетка вернулась, пригласив меня пройти в дом. Во флигеле было грязновато и везде было запустение, кроме того, было холодно: судя по всему, печь не топили, тем не менее, я отдал тетке пальто и, поёживаясь от холода, проследовал на барскую половину. Маменька встретила меня в гостиной, там тоже произошли изменения: в шкафу уже не было гарднеровского сервиза, подозреваю, что не было и столового серебра. Маменька куталась в теплую шаль и натянуто улыбнулась:

— Сашенька, сыночек мой дорогой, тебя уже отпустили из лечебницы? — с деланной заботой пропела она, — как ты себя чувствуешь?

— Чувствую, конечно, не очень, — ответил я со скорбью в голосе, — но все же лучше, чем было, вижу только плохо… и перчатки приходится носить, а то барышни пугаются, а они (перчатки то есть) быстро снашиваются, а стоят дорого. Что же вы не приходили больше в больницу, я так ждал…

— Да-а, — неопределенно протянула маменька, — что же ты от меня хочешь?

— Я решил на службу поступить, в архив, помощником архивариуса, — вот, пришел за своими документами.

— В архив, это, конечно, хорошо, — протянула маменька.

Но тут из соседней комнаты раздался мужской голос: "Марыся, с кем ты там лясы точишь, поди сюда..". Причем окрик был не брата Ивана, а человека постарше. Я услышал через открытую дверь: "Так это и есть твой пшеклентый байстрюк?[126] С Иваном не знаю что делать, еще и этот притащился, гони его в шею". Дальше разговор пошел по-польски, а вскоре маменька вернулась с тонкой пачкой бумаг.

— Вот, Сашенька, — все на месте: метрика, выписка из церковной книги и твой диплом, все сберегла, — гордо заявила маменька, будто подвиг совершила, отстояв их у кого-то, кто хотел отнять, — а живешь ты где?

— Живу пока у Лизы, она в обители и я дом сторожу, а то бы все разворовали давно.

— В обители? — услышав про бесхозный дом, что-то начала прикидывать в уме маман, — она же в сумасшедшем доме была, выходит, ее выпустили?