Стук закрываемых дверей, лязг засовов, громкие оклики и приглушенное бормотанье доносились все ближе. Я уже различала голос миссис Джелф, которая, прежде чем запереть очередную дверь, спрашивала у арестантки, все ли в порядке, и женщины отвечали: «Все в порядке, мэм. Доброй ночи, мэм». Я неотрывно смотрела на Селину, не произнося ни слова и, кажется, едва дыша. Когда ее решетка начала подрагивать от приближающихся ударов дверей, она наконец забралась в койку и натянула одеяло до подбородка.

Немного спустя подошла миссис Джелф – повернула ключ в замке, толкнула решетку, и несколько странных мгновений мы с ней стояли плечом к плечу и смотрели на Селину, точно встревоженные родители в дверях детской.

– Видите, мисс Прайер, как аккуратно она улеглась? – негромко промолвила надзирательница, а потом шепотом обратилась к Селине: – Все в порядке?

Селина кивнула. Она по-прежнему смотрела на меня и по-прежнему дрожала – не иначе, чувствовала, как я страстно тянусь к ней всем своим существом.

– Доброй ночи, – спокойно сказала она без тени улыбки. – Доброй ночи, мисс Прайер. – Этот официальный тон, видимо, предназначался для надзирательницы.

Пока миссис Джелф закрывала и запирала решетку, я не сводила глаз с Селины; потом матрона затворила дверь, задвинула засов и направилась к следующей камере.

Несколько секунд я стояла, уставившись в дощатое полотно с железными заклепками, а затем присоединилась к миссис Джелф и вместе с ней прошла до конца блока «E» и через весь блок «F» – всем арестанткам она задавала один и тот же вопрос, а они отвечали на разные лады: Доброй ночи, матушка!.. Благослови вас Господь, мэм!.. Вот и еще на день ближе к воле, мэм!..

Взбудораженная и растревоженная, я находила некоторое успокоение в размеренном ритме нашего обхода – в окликах матроны, отзывах женщин, стуке дверей. В дальнем конце второго блока миссис Джелф завернула кран, перекрывающий подачу газа к светильникам в камерах, и рожки по всему коридору разом будто вздрогнули, а потом загорелись чуть ярче.

– А вот и мисс Кадмен, моя ночная сменщица, – тихо сказала миссис Джелф. – Здравствуйте, мисс Кадмен. Это мисс Прайер, наша добровольная посетительница.

Пожелав мне доброго вечера, мисс Кадмен сняла перчатки и зевнула. Она была в форменном медвежьем плаще, откинутый капюшон лежал на плечах.

– Ну что, буянил сегодня кто-нибудь, миссис Джелф? – спросила она и снова зевнула.

Когда мисс Кадмен направилась в комнату для матрон, я заметила, что башмаки у нее на резиновой подошве и ступают по усыпанным песком плитам почти бесшумно. У арестанток есть особое название для таких башмаков, я сейчас вспомнила: «тихоступы».

Я пожала руку миссис Джелф и вдруг поняла, что мне жаль расставаться с ней, жаль оставлять ее здесь, тогда как я иду дальше.

– Вы очень добрая, – сказала я. – Самая добрая матрона во всей тюрьме.

Она коротко стиснула мои пальцы и покачала головой, – казалось, мои слова, или мое настроение, или вечерний обход повергли ее в печаль.

– Благослови вас Господь, мисс, – сказала она.

Мисс Ридли я по пути к выходу не встретила, хотя почти надеялась встретить. На лестничной площадке я увидела миссис Притти – она разговаривала с ночной надзирательницей своего блока, натягивая черные кожаные перчатки и сгибая-разгибая пальцы, чтобы те сели на руку поудобнее. А на первом этаже я столкнулась с мисс Хэксби, которую вызвали усмирить разбушевавшуюся арестантку.

– Как поздно вы задержались сегодня, мисс Прайер! – удивилась она.

Покажется ли странным, если я напишу, что мне было почти жаль навсегда покидать Миллбанк? Я шла медленно и немного постояла на гравийном клине меж корпусами, отпустив своего провожатого. Я часто задавалась вопросом, не превратят ли меня визиты в тюрьму в бездушный камень или железо, – возможно, так оно и случилось, ибо сегодня Миллбанк притягивал меня как магнит. Дойдя до сторожки, я остановилась и повернулась кругом; чуть погодя рядом со мной послышалось движение – то привратник вышел посмотреть, кто там замешкался перед его дверью. Узнав меня в темноте, он пожелал мне доброго вечера, а потом тоже устремил взгляд на громадное здание и потер руки – чтобы согреть, вероятно, но также со своего рода удовлетворением.

– Она прямо жуть нагоняет, верно, мисс? – сказал привратник, кивнув на тускло отблескивающие стены с темными окнами. – Сущее чудовище – так я вам скажу, даром что сторож при ней. И она вся протекает – вы знали? В былые времена без счету раз затопляло. А все здешняя земля, здешняя гиблая земля. Ничто в ней не растет, ничто прочно не укрепляется – даже такая древняя жестокая тварь, как Миллбанк.

Я молча смотрела на него. Говоря, он вытащил из кармана черную трубку и умял табак большим пальцем, а теперь чиркнул спичкой о кирпичную стену и немного пригнулся, укрываясь от ветра; щеки его втянулись, язычок пламени взвился и опал. Отбросив спичку, привратник снова кивнул на тюрьму и продолжил:

– Вот могли ль вы подумать, что этакая громадина гуляет на своем основании? – (Я помотала головой.) – Ага, такое и на ум никому не придет. Но прежний привратник, когда я только заступил на работу здесь, он рассказывал всякое про потопы да про гулянье стен. Про трещины, что с грохотом в них разверзались глухой ночью. Про коменданта, который раз приехал поутру – глядь, а один корпус раскололся аккурат посередке, и десять острожников сбегли через пролом! А еще как-то шестеро бедолаг утопли в темных камерах, когда тюремные стоки прорвало и речная вода хлынула в подвалы. Уж укрепляли фундамент, укрепляли, цемента добрую тыщу бочек извели, а она все равно ходуном ходит. Вот спросите надзорщиков: бывает ли, что замки намертво заклинивает, когда двери перекашиваются на петлях? Бывает ли, что стекла в окнах сами собой трескаются? Она кажется вам тихой, полагаю. Но в иные ночи, мисс Прайер, когда полное безветрие, я стою вот на этом самом месте, где сейчас стоите вы, и слышу, как она стонет – ну чисто женщина!

Он приставил к уху ладонь. Слышался тихий плеск реки, приглушенный расстоянием грохот поезда и далекий звон каретного колокольчика…

Привратник потряс головой:

– Точно вам говорю: в один прекрасный день она рухнет и всех нас заберет с собой! Или же проклятая земля, на которой она поставлена, рассядется, и мы все провалимся в бездну.

Он затянулся трубкой и прокашлялся. Мы снова прислушались… Но тюрьма была безмолвна, земля под ногами тверда, листья осоки остры как иглы. Холодный сырой ветер усилился, и я начала дрожать. Привратник провел меня в сторожку, и я стояла у очага, пока мне искали извозчика.

Немного погодя вошла надзирательница в меховом плаще. Когда она чуть сдвинула капюшон с лица, я увидела, что это миссис Джелф. Она кивнула мне, и привратник ее выпустил. Кажется, я снова увидела ее из окна экипажа: она быстро шагала по пустынной улице – наверное, спешила поскорее подхватить темные тонкие вервия своей обычной жизни.

Что это за жизнь, интересно? Не знаю.

Канун Святой Агнесы – наконец-то!

Ночь ненастная. Ветер завывает в трубе и яростно сотрясает окна, угли в камине шипят от падающих через дымоход градин. Девять часов, в доме тихо. Миссис Винсент с племянником я отослала на ночь, но Вайгерс оставила здесь.

– Если я испугаюсь и позову тебя, ты придешь? – спросила я.

– Кого испугаетесь, мисс? Грабителей? – Вайгерс показала свою здоровенную ручищу и засмеялась. – Не беспокойтесь, я накрепко запру все окна и двери.

Несколько времени назад я слышала, как она гремела засовами и щеколдами, но кажется, сейчас она снова спустилась вниз, чтобы еще раз проверить, надежно ли все закрыто. А теперь бесшумно поднимается к себе и поворачивает ключ в замке собственной двери…

Все-таки я заразила Вайгерс своей нервозностью.

В Миллбанке ночная надзирательница мисс Кадмен ходит по коридорам. Уже час, как в камерах погасили свет. Селина сказала, что придет незадолго до рассвета. Ночная тьма за окном уже чернее и гуще, чем когда-либо на моей памяти. Даже не верится, что когда-нибудь рассветет.