Наконец старшая мисс Адэр сказала:

– Ну, довольно, милочка. Дайте теперь и мне за ней поухаживать.

Она села возле меня, а другая дама взяла мою руку.

– Ах, мисс Доус, я в жизни не видела ничего и близко похожего на вашего духа! – тихо говорила мисс Адэр. – Что вы почувствовали, когда он явился к вам в темноте?

Спустя несколько времени дамы удалились. 2 или 3 из них оставили Рут деньги для меня – я слышала, как они кладут монеты ей в ладонь. Однако мне, в теперешнем моем разбитом состоянии, было решительно все равно, пенсы там или фунты. Хотелось лишь одного: уползти в какой-нибудь темный уголок и забыться там сном. Я лежала пластом на диване и слушала, как Рут запирает дверь на засовы, а миссис Бринк ходит взад-вперед по своей комнате, а потом укладывается в кровать и ждет. Я знала, кого она ждет. Я встала и пошла к лестнице. На миг остановилась у нижней ступеньки и провела по лицу рукой, сгоняя сонливость, а Рут взглянула на меня и одобрительно кивнула:

– Вот и умница.

Вчера было два года со дня смерти моего дорогого отца, а сегодня моя сестра Присцилла наконец-то обвенчалась с Артуром Берклеем в Старой церкви в Челси. Она покинула Лондон по крайней мере до начала следующего светского сезона. Свадебное путешествие продлится десять недель, а из Италии они поедут прямиком в Уорикшир, и уже ведутся разговоры о том, чтобы мы погостили у них с января до весны, но я пока не хочу об этом думать. В церкви я сидела с матерью и Хелен; к алтарю невесту вел Стивен, а один из детей семейства Барклей нес корзину с цветами. Когда Артур поднял с лица Прис белоснежную кружевную вуаль, мне подумалось, что сестра не зря старательно ограничивала мимику на протяжении последних шести недель: такой красивой я, кажется, никогда еще ее не видела. Мать промокала глаза платочком, и я слышала, как у дверей церкви тихонько всхлипывает Эллис. Разумеется, у Прис теперь новая горничная, которую к ней прислала из Маришеса тамошняя домоправительница.

Я думала, будет тяжело смотреть, как сестра идет к алтарю, но мои опасения не оправдались. Мне лишь немного взгрустнулось, когда настало время поцеловать новобрачных на прощанье: когда я увидела дорожные сундуки, перевязанные ремнями и помеченные ярлыками; когда обняла Присциллу, выглядевшую просто сногсшибательно в своем горчичном плаще (первый за два года цветной предмет одежды в нашей семье) и обещавшую прислать нам подарки из Милана. Я заметила на себе несколько любопытных или сочувственных взглядов – не в пример меньше, чем таковых было на свадьбе Стивена. Но тогда, надо полагать, я считалась обузой для матери. Теперь же стала утешением. За завтраком, я слышала, гости прямо так и говорили:

– Ваше счастье, что у вас есть Маргарет, миссис Прайер! Она поразительно похожа на своего отца! Будет вам утешением.

Никакое я для нее не утешение. Ей неприятно видеть в своей дочери внешнее и внутреннее сходство с покойным мужем! Когда все свадебные гости разъехались, мать принялась бродить по дому, качая головой и вздыхая: «Ах, как тихо здесь стало!», будто сестра была малым ребенком, по чьим звонким крикам она уже соскучилась. Я проследовала за матерью к спальне Присциллы, и мы немного постояли в дверях, глядя на голые полки. Все сестрины вещи были упакованы и отправлены в Маришес – даже разные девчачьи безделушки, которые Прис, вероятно, захочет передать своим дочерям.

– В нашем доме все больше пустых комнат, – сказала я, и мать снова горестно вздохнула.

Потом она подошла к кровати, сдернула полог балдахина, стянула стеганое покрывало – мол, отсыреют и заплесневеют, если оставить тут. Вызвав звонком Вайгерс, она приказала убрать матрас в чулан, выбить ковры и почистить камин. Сидя в гостиной, мы слышали непривычный шум наверху, и мать раздраженно обзывала Вайгерс «косорукой неумехой», а время от времени кидала взгляд на каминные часы и опять вздыхала: «Сейчас Присцилла уже в Саутгемптоне» или «А сейчас уже плывет через Пролив…».

– До чего же громко тикают! – поморщилась она, в очередной раз глянув на часы, а потом перевела глаза туда, где прежде стояла клетка с попугаем. – Как тихо стало без Гулливера!

Вот чем плохо заводить в доме живность, сказала она: к ним привыкаешь, а потом расстраиваешься, когда теряешь.

Часы отбивали четверть за четвертью. Мы обсудили свадьбу, гостей, дом в Маришесе, красивых сестер Артура и их наряды. Наконец мать достала свое рукоделие и принялась шить. Около девяти я встала, собираясь пожелать ей доброй ночи, но мать посмотрела на меня странным пронзительным взглядом.

– Надеюсь, ты не оставишь меня скучать в одиночестве, – сказала она. – Поди принеси какую-нибудь свою книгу. Почитаешь мне. С тех пор как умер твой отец, мне никто не разу не читал вслух.

Испытывая чувство, близкое к панике, я сказала, что ни одна из моих книг ей не понравится, она сама знает. Значит, надо выбрать такую, которая понравится, ответила мать, – роман какой-нибудь или переписку. Пока я стояла на месте, растерянно хлопая глазами, она подошла к книжному шкафу возле камина и вытащила оттуда первую попавшуюся книгу. Это оказался первый том «Крошки Доррит».

И вот я читала, а мать орудовала иглой, поминутно посматривая на часы; потом она позвонила, чтобы подали чай с кексом, и неодобрительно поцокала языком, когда Вайгерс опрокинула чашку на подносе. Из увеселительных садов Креморн доносился прерывистый треск фейерверков, а с улицы – редкие выкрики и взрывы смеха. Казалось, мать слушает мое чтение без особого внимания – она не улыбалась, не хмурилась, не покачивала головой, но каждый раз, когда я останавливалась, она кивала и говорила:

– Продолжай, Маргарет. Давай следующую главу.

И я читала дальше, украдкой поглядывая на нее из-под ресниц. А потом вдруг передо мной со всей ясностью предстало ужасное видение.

Мне вообразилось, как мать стареет. Как превращается в сварливую сгорбленную старуху, вероятно глуховатую. Как она озлобляется на весь мир, потому что сын и любимая дочь живут не с ней, а в собственных своих домах, где атмосфера не в пример веселее – где детские голоса, и шум шагов, и молодые лица, и новые наряды; в полных жизни домах, где, несомненно, навсегда поселилась бы и она, если бы не так называемое утешение – дочь-вековуха, которая модным журналам и званым обедам предпочитает тюрьму и поэзию, а посему никакого утешения не приносит. Почему же я сразу не сообразила, что после отъезда Прис так все и будет? Тогда я думала только о собственной зависти. А теперь сидела и наблюдала за матерью, внутренне холодея и стыдясь своего страха.

Когда она встала и ненадолго вышла из гостиной, я подступила к окну и неподвижно уставилась в него. Несмотря на дождь, над садами Креморн все еще взлетали фейерверки.

Так вот прошел сегодняшний вечер. А завтра вечером приедет Хелен со своей подругой мисс Палмер. Мисс Палмер скоро выходит замуж. Мне двадцать девять. Через три месяца стукнет тридцать. Если мать превратится в сгорбленную сварливую старуху, что станется со мной?

Я иссохну, поблекну, истончусь, словно цветок, вложенный между страницами скучной черной книги и там забытый. Вчера я нашла такой цветок – ромашку – в одной из книг на стеллаже у папиного стола. Матери я сказала, что начну разбирать отцовские бумаги, но на самом деле пришла в кабинет для того лишь, чтобы подумать о папе. Все там остается так, как было при нем: писчее перо на промокашке, печатка, сигарный нож, зеркало…

Помню, через две недели после того, как у него обнаружили рак, папа подошел к зеркалу, но почти сразу с жуткой улыбкой отвернулся. В детстве няня однажды ему сказала, что больным нельзя смотреть на свое отражение, иначе их души улетят в зазеркалье – и тогда убьют их.

Сегодня я долго стояла перед зеркалом, надеясь увидеть в нем папу или хоть что-нибудь из прежних дней, когда он был жив.

Но так и не увидела ничего, кроме своего отражения.