Конечно же, такой день никогда не настанет, сказала я. На что он ответил:

– Ну да, ведь ваш редкий дар позволяет вам заглядывать в будущее и делать подобные заверения.

Еще 4 месяца назад, продолжал мистер Винси, я была превелико рада получить место в его заведении, но теперь, похоже, вознамерилась найти что-нибудь получше. Он передал мне тарелку с кусочком кроличьего мяса и вареной картошкой, и тогда я сказала:

– Ну, найти что-нибудь получше обедов миссис Винси большого труда не составит.

Все опустили вилки и уставились на меня; Бетти прыснула со смеху, и мистер Винси отвесил ей пощечину, а миссис Винси возопила:

– Ах! Ах! Меня никогда еще так не оскорбляли, за моим же собственным столом, мои же собственные постояльцы! Ах ты, маленькая дрянь! Мой муж по доброте сердечной приютил тебя, за ничтожную плату! Думаешь, я не замечаю, как ты строишь ему глазки?

– Ваш муж мерзкий старый прохиндей!

Я схватила с тарелки вареную картофелину и запустила в голову мистеру Винси. Я не видела, попала или нет, поскольку сразу выскочила из-за стола, взбежала по лестнице в свою комнату, бросилась на кровать и разрыдалась, потом начала истерически хохотать, а в конце концов меня стошнило.

Ко мне заглянула одна лишь мисс Сибри: принесла хлеба с маслом и глоточек портвейна из своего стакана. Я слышала, как мистер Винси громко негодовал в холле внизу. Никогда впредь он не примет под свой кров ни одну девицу-медиума, даже если она заявится с собственным папашей!

– Говорят, они обладают особой спиритической силой, – может, оно и так! Но молодая девица в припадке спиритической ярости – жуткое зрелище, мистер Катлер, ей-богу!

Вызывает ли хлорал привыкание? Мне кажется, матери приходится отмерять мне все бо́льшие дозы, чтобы я ощутила хотя бы легкую сонливость. А когда я все же засыпаю, сон мой прерывист и беспокоен: перед глазами мелькают тени, в ушах раздаются шепотные голоса. Они меня будят, и я резко приподнимаюсь с подушек и в смятении оглядываю пустую комнату. Потом добрый час лежу, всеми силами призывая сон.

Это потеря медальона на меня так подействовала. Из-за нее я плохо сплю ночами, а днем ничего не соображаю от недосыпа. Сегодня утром я проявила такую тупость при обсуждении какого-то незначительного вопроса, связанного со свадьбой, что мать раздраженно спросила: «Да что с тобой творится в последнее время?» Она говорит, я глупею из-за общения со своими умственно неразвитыми арестантками. Назло ей я поехала в Миллбанк – и вот теперь мне опять никак не заснуть…

Сначала мне показали тюремную прачечную: страшное низкое помещение – жаркое, сырое и вонючее. В нем стоят громадные бельевые катки жуткого вида и котлы с кипящим крахмальным раствором; к потолку крепятся рядами реечные сушилки, с которых, роняя капли, свисают безымянные желтоватые тряпки – простыни, сорочки, нижние юбки, – неотличимые одна от другой. Я выдержала там лишь минуту, прежде чем лицо и кожу на голове не начало печь совсем уже нестерпимым жаром. Однако надзирательницы говорят, работу в прачечной арестантки предпочитают любой другой. Прачек лучше кормят: дают яйца, свежее молоко и мясо сверх положенной нормы, для поддержания сил. Ну и конечно же, здесь они работают вместе, а значит, имеют возможность и словечком друг с другом перемолвиться.

После жары и суеты прачечной тюремные коридоры и камеры показались мне особенно холодными и тоскливыми. Сегодня я ограничилась посещением только двух арестанток, которых еще ни разу прежде не навещала. Первая из них – женщина «весьма приличного происхождения», по имени Талли, осужденная за мошенничество с драгоценностями.

Когда я к ней вошла, она взяла меня за руку и воскликнула:

– О, наконец-то собеседник, с которым есть о чем поговорить!

Однако интересовали арестантку единственно газетные новости, рассказывать которые я не имела права.

– Но здорова ли наша дорогая королева? По крайней мере это вы можете сказать, верно?

Талли сообщила, что дважды посещала по приглашению званые вечера в Осборне, и упомянула имена нескольких великосветских дам. Знакома ли я с ними? Нет, не знакома. Тогда она поинтересовалась, кто мои родители, и, кажется, несколько поостыла ко мне, когда я ответила, что мой папа был простым ученым. Под конец она спросила, могу ли я повлиять на мисс Хэксби в вопросе корсета по размеру и зубного порошка.

У Талли я оставалась недолго. Вторая же арестантка понравилась мне гораздо больше. Зовут ее Агнес Нэш, отправлена в Миллбанк три года назад за сбыт фальшивых монет. Она коренастая молодая женщина, смуглолицая и с темными усиками, но у нее необычайно красивые ярко-голубые глаза. Когда я вошла в камеру, она сразу встала, книксена не сделала, но пригласила меня сесть на стул, а сама все время нашего разговора стояла, прислонившись к свернутой койке. Руки у нее белые и очень чистые. На одном пальце не хватает фаланги – «собака мясника отхватила, когда я еще совсем крохой была».

О своем преступлении она говорила без всякого стыда и рассказала довольно любопытные вещи.

– Я родом из квартала воров, и обычные люди считают нас отпетыми негодяями, но к своим мы очень добры. Я сызмалу обучена красть, если нужно, и, не скрою, крала много раз; но постоянно заниматься этим мне не приходилось, поскольку мой брат – мастер воровского ремесла и содержал семью в достатке. – Затем Нэш сообщила, что попалась на фальшивомонетничестве, которым занялась по той же причине, что и многие другие девушки: работа легкая и приятная. – Меня осудили за сбыт, но я никакого касательства к сбыту не имела; я просто изготавливала формы на дому, а отливали уже другие.

Я и прежде не раз слышала, как арестантки проводят между преступлениями подобные тонкие различия по степени, виду или характеру.

– Значит, ваше преступление менее тяжкое? – спросила я.

Она не утверждает, что менее тяжкое, а всего лишь говорит, в чем именно оно заключалось.

– Просто судьи ничего не смыслят в нашем деле, вот почему и упекли меня в тюрьму.

– Как вас понимать? – спросила я. – Очевидно же, что изготавливать фальшивые монеты нехорошо, верно? Хотя бы потому, что это нечестно по отношению к людям, которым они достаются.

– Нечестно, ваша правда. Только неужто вы думаете, что вся наша фальшивка попадает в ваш кошелек? Что-то может и попасть, конечно, – ну, в таком случае, значит, вам не повезло. Однако основная часть поддельных денег благополучно вращается между нами же. Скажем, я суну монетку приятелю за жестянку табаку. А он расплатится ею за что-нибудь со своим приятелем, а тот в свою очередь отдаст Сьюзи или Джиму – за шмат баранины, украденной с торговой баржи. Сьюзи или Джим вернут монету обратно мне. Чисто семейное дело, никому никакого вреда. Но когда судьям говоришь «фальшивомонетчик», им обязательно слышится «вор» – и вот за это я должна заплатить пятью годами…

Мне никогда и в голову не приходило, что существует такая вещь, как воровская экономика, сказала я; и доводы Нэш в защиту подобного экономического уклада звучат весьма убедительно. Девушка кивнула и сказала, что мне надо непременно поднять эту тему, когда я в следующий раз буду обедать с каким-нибудь судьей.

– Хочу попробовать потихоньку-понемногу повернуть дело в свою пользу, через дам вроде вас.

Последние слова Нэш произнесла без тени улыбки, и я не поняла, шутит она или говорит серьезно. Я сказала, что впредь буду внимательно разглядывать все шиллинги, попадающие в мои руки, и тогда она улыбнулась:

– Так и делайте. Как знать, может, прямо сейчас в вашем кошельке лежит монета, отлитая и обрезанная мною.

Однако, когда я спросила, как отличить поддельную монету от настоящих, Нэш проявила сдержанность. Есть, конечно, кое-какие признаки, но…

– Я, знаете ли, должна хранить секреты своего ремесла, даже здесь.

Она невозмутимо смотрела мне в глаза.

– Надеюсь, вы не имеете в виду, что собираетесь взяться за старое, когда выйдете на свободу? – спросила я.