Спустившись в холл сегодня утром, я обнаружила на вешалке три папины шляпы и папину трость на прежнем месте в углу. Я застыла на месте, скованная ужасом, и вспомнила о медальоне. «Проделки Селининых духов! – пронеслось у меня в уме. – Только как мне сказать это домашним?» В следующую минуту появилась Эллис, которая странно на меня посмотрела и все объяснила. Вынести в холл папины вещи велела мать – чтобы создать видимость присутствия в доме мужчины и таким образом отпугнуть вероятных грабителей! Еще она потребовала, чтобы нашу улицу патрулировал полисмен, и теперь, выходя из дому, я каждый раз с ним встречаюсь – он прикладывает руку к козырьку и говорит: «Доброго вам дня, мисс Прайер». Не сегодня завтра, полагаю, она прикажет кухарке спать с заряженными пистолетами под подушкой, как принято в доме Карлейлей. А когда кухарка, переворачиваясь ночью с боку на бок, ненароком спустит курок и получит пулю в голову, мать скажет: какая жалость, в целом свете не сыщешь кухарки, способной сравниться с миссис Винсент в умении готовить котлеты и рагу…

Но я стала циничной. Так сказала Хелен. Они со Стивеном были у нас сегодня вечером. Я ушла к себе, оставив их разговаривать с матерью, но чуть позже Хелен тихонько постучала в мою дверь – она часто заглядывает ко мне перед уходом, чтобы пожелать доброй ночи, я уже привыкла. На сей раз, однако, она неловко держала в руке какой-то предмет – мою склянку с хлоралом, как оказалось при ближайшем рассмотрении. Не глядя на меня, Хелен проговорила:

– Твоя мать увидела, что я иду к тебе, и попросила прихватить твое лекарство. Я сказала, что тебе это не понравится, но она пожаловалась, мол, у нее ноги болят по лестнице взбираться. И не служанке же поручать такое дело.

Уж лучше бы лекарство принесла Вайгерс, подумала я, а вслух сказала:

– В следующий раз она поставит меня посреди гостиной и заставит пить с ложечки перед всей честной компанией. И что, она позволила тебе зайти за лекарством к ней в комнату? Одной? Это большая честь – знать, где хранится хлорал. Мне она не говорит.

Я наблюдала, как Хелен старательно размешивает гранулы в воде. Когда она подала мне стакан, я поставила его на стол.

– Мне велено оставаться с тобой, пока ты не выпьешь, – сказала Хелен.

– Сейчас выпью, – ответила я. – Не беспокойся, я не собираюсь тянуть время для того лишь, чтобы тебя задержать.

Хелен покраснела и отвела глаза в сторону.

Утром пришло письмо от Прис и Артура, отправленное из Парижа, и мы немного поговорили о нем.

– После свадьбы мне здесь совсем невмоготу стало, – призналась я. – Считаешь меня эгоисткой?

Хелен замялась, а потом сказала, что, конечно, теперь, когда сестра вышла замуж, для меня наступило трудное время…

Я раздраженно потрясла головой:

– Ох, я уже столько раз это слышала!

Когда мне было десять и Стивен пошел в школу, все говорили, что для меня наступило «трудное время»: ведь у Маргарет такая светлая голова и ей не понять, почему она должна сидеть дома с гувернанткой. То же самое говорили, когда брат уехал учиться в Кембридж и спустя несколько лет, когда он вернулся домой и вступил в коллегию адвокатов. Когда Прис подросла и стала писаной красавицей, все вокруг говорили, что мне, конечно же, придется трудно, ничего иного и ожидать нельзя, ведь бедняжке так не повезло с внешностью. И потом, когда все пошло одно за другим – женитьба Стивена, смерть папы, рождение Джорджи, – окружающие только одно и повторяли: мол, совершенно естественно и предсказуемо, что я переживаю все столь болезненно: незамужним старшим сестрам такое свойственно.

– Но, Хелен, Хелен! – воскликнула я. – Если они наперед знали, что мне будет тяжело, почему не постарались хоть немного облегчить мое положение? Я уверена, будь у меня хоть немного свободы…

– Свободы – для чего? – перебила Хелен.

Я не нашлась с ответом, и тогда она сказала, что мне следует почаще приезжать к ним в Гарден-Корт.

– Ну да, чтобы полюбоваться на тебя и Стивена, – пробормотала я. – И на крошку Джорджи.

По своем возвращении Прис непременно пригласит нас с матерью в Маришес, сказала Хелен; это внесет разнообразие в мою жизнь.

– В Маришес! – вскричала я. – Где за ужином мне придется сидеть рядом с сыном викария, а дни предстоит проводить с родственницей Артура, ученой старой девой, помогая ей прикалывать навозных жуков на зеленое сукно.

Хелен пристально вглядывалась в меня. Тогда-то она и сказала, что я стала циничной. Да я всегда была циничной, ответила я, просто раньше она называла это иначе. Предпочитала называть меня смелой. Или незаурядной. И кажется, восхищалась мною именно за это мое качество.

Хелен опять залилась краской, но теперь еще и вздохнула. Она отошла от меня и остановилась подле кровати, а я тотчас сказала:

– Не подходи слишком близко к кровати! Разве ты не знаешь, что там обитают призраки наших поцелуев? Сейчас вылетят и напугают тебя.

– О господи! – вырвалось у Хелен. Она ударила кулаком по столбику балдахина, а потом села на кровать и закрыла лицо ладонями. – Неужели ты будешь вечно меня мучить? – глухо проговорила она. – Да, я считала тебя смелой – и сейчас считаю. Но ведь и ты считала меня смелой… А я никогда такой не была, Маргарет… никогда не была достаточно смелой для того, о чем ты просила… И все-таки мы могли бы остаться добрыми друзьями… ах, я очень хочу быть твоим другом! Но ты превращаешь наши отношения в бесконечное противостояние. Я безумно устала от этого. – Она покачала головой и закрыла глаза.

Я вдруг почувствовала ее усталость – и одновременно свою собственную. Она навалилась на меня черной тяжестью, чернее и тяжелее любой усталости, какую я когда-либо испытывала от лекарств, чернее и тяжелее самой смерти. Я посмотрела на кровать. Порой мне и впрямь виделись там наши поцелуи – они висели на пологах подобием летучих мышей, готовые сорваться и закружить в воздухе. Но сейчас, подумалось мне, если тряхануть столбик балдахина, они просто упадут и рассыплются в прах.

– Прости меня, – попросила я.

– Я рада, что из всех мужчин ты выбрала Стивена, – сказала я потом, хотя никогда не испытывала и впредь никогда не испытаю ни малейшей радости по этому поводу. – Мне кажется, он добрый.

Добрее человека она не знает, ответила Хелен. А после минутного колебания сказала, что ей бы хотелось… вот если бы я почаще бывала в обществе… на свете ведь есть и другие добрые мужчины…

Может, они и добрые, подумала я. Может, они умные и чуткие. Но они не такие, как ты.

Подумала, но вслух не сказала. Знала, что говорить ей такое бессмысленно и бесполезно. Я сказала… не помню что. Какие-то обычные мягкие слова. Немного спустя Хелен подошла и поцеловала меня в щеку, а потом удалилась.

Склянку с хлоралом она унесла, но вот проследить, чтобы я выпила снадобье, все же забыла. Стакан остался на столе: вода в нем чистая и прозрачная как слеза, а хлорал мутной гущей осел на дне. Минуту назад я слила из стакана всю воду, а гущу вычерпала ложкой. Все, что не удалось собрать ложкой, я собрала пальцем, а палец облизала. Теперь во рту страшная горечь и все онемело. Если сейчас прокушу язык до крови, наверное, даже не почувствую.

Ну что ж, мы с матерью уже добрались до двадцать первой главы «Крошки Доррит», и всю неделю я проявляла чудеса терпения и послушания. Мы сходили на чай к Уоллесам и отужинали в Гарден-Корт в обществе мисс Палмер и ее жениха. Мы даже вместе прошлись по магазинам одежды на Ганновер-стрит. Ох, до чего же противно смотреть на самодовольных толстошеих девиц со скошенным подбородком, которые с жеманной улыбкой вертятся перед тобой, пока хозяйка лавки приподнимает подол юбки, показывая фаевую, жаккардовую или фуляровую отделку. Когда я спросила, нет ли чего-нибудь в серых тонах, на лице хозяйки отразилось сомнение. А есть ли у них что-нибудь простого и строгого покроя? Мне показали девушку в модном облегающем платье. Маленькая и хорошо сложенная, она выглядела в нем как изящная ножка в ладном башмачке. Я в таком наряде походила бы на шпагу в ножнах.