– Маделина, поди сюда!

Когда девушка подошла, я взяла ее за руку и спросила, какое впечатление произвел на нее Питер. Она сказала, что просто в восторге. Он подарил ей винную ягоду. Сама она не из Лондона, а из Бостона, что в Америке. Там она знавала многих спиритов, но таких одаренных, как я, еще ни разу не встречала. Девушка показалась мне совсем юной.

– Вы можете как-нибудь ей помочь? – спросила мать.

Я ответила, что не уверена. Пока я раздумывала, Рут подошла забрать у меня бокал. Увидев девушку, она притронулась к ее голове и сказала:

– Ах, какие чудесные рыжие волосы! Уверена, Питер Квик хотел бы взглянуть на них еще раз.

Рут считает, что с девушкой все отлично получится, если только мать согласится отпускать ее к нам одну. Зовут ее Маделина Анджела Роуз Сильвестр. Она должна прийти завтра в половине третьего.

Не знаю, который час. Часы остановились, завести их некому. Город объят тишиной, – думаю, сейчас три или четыре пополуночи: самое безмолвное время суток, между стуком поздних экипажей и грохотом первых повозок, катящих на рынок. На улице ни ветерка, ни дождинки. Окно затянуто морозным узором, который – хотя я пристально на него смотрела целый час, а то и дольше! – разрастается слишком медленно и тайно, чтобы уловить глазом.

Где теперь Селина? Спится ли ей? Я посылаю мысли в ночь, я пытаюсь нащупать свитый из тьмы провод, который однажды, казалось, связывал меня с ней, туго натянутый между нами. Однако ночь такая густая, что мысли мои сбиваются с пути и безнадежно теряются в ней, а свитый из тьмы провод…

Не было никогда никакого провода, не было пространства, в котором соприкасались наши души. Было лишь мое страстное желание – и ее равно страстное желание, настолько похожее на мое, что казалось моим собственным. Теперь во мне нет страсти, нет трепета жизни – Селина все забрала, не оставив мне ничего, кроме пустоты. Пустота, она очень тихая и легкая. Разве что трудно водить пером по бумаге, когда вся ты состоишь из пустоты. Посмотрите на мой почерк! Это неверный почерк ребенка.

Пишу последнюю страницу. Весь мой дневник уже сожжен. Я развела огонь в камине и побросала туда страницы. Когда неровные строчки заполнят этот листок, он отправится следом за остальными. Как странно писать в никуда, для летучего дыма! Но пока дышу, я должна писать. Вот только перечитать написанное я совершенно не в силах. Когда попыталась, я будто бы увидела на страницах липкие белые следы, оставленные взглядом Вайгерс.

Я думала о ней сегодня. Вспомнила, как она появилась у нас, как Присцилла смеялась и называла ее дурнушкой. Вспомнила, как ее предшественница, Бойд, плакала и говорила, что в доме водятся привидения. Думаю, на самом деле у нее и мыслей не было ни о каких привидениях. Думаю, Вайгерс просто пригрозила ей или подкупила…

Я вспомнила, как Вайгерс, неуклюжая, туповатая Вайгерс, недоуменно хлопала глазами, когда я спросила, кто принес апельсиновые цветы в мою комнату; как она сидела за моей приотворенной дверью, слушая мои вздохи и всхлипы и скрип пера по бумаге… тогда она казалась очень доброй ко мне. Я вспомнила, как она приносила воду для умывания, зажигала лампы, доставляла с кухни подносы с едой. Сейчас никто поесть не подаст, и мой неумело разведенный огонь уже дымит, и плюется искрами, и сникает. Мой ночной горшок не опорожнен, и в темном воздухе висит кислый запах.

Я вспоминаю, как Вайгерс одевала меня, расчесывала мне волосы. Вспоминаю ее крупные крепкие руки. Теперь я знаю, чья рука окунулась в горячий жидкий воск, чтобы оставить слепок с руки духа; и когда вспоминаю ее пальцы, в моем воображении они разбухают и желтеют в костяшках. Представляю, как она трогает меня пальцем, и он нагревается, размягчается, плавится, оставляя на мне восковой след.

Я думаю обо всех женщинах, которых она трогала и запятнала своими восковыми пальцами, о Селине, наверняка целовавшей эти тающие руки, и я исполняюсь ужасом, завистью и горем, потому что остаюсь никем не тронутой, одинокой и никому не нужной.

Вечером к дому опять подходил полисмен. Опять дергал за колокольчик и вглядывался в пустой темный холл. Может быть, в конце концов он решил, что я уехала к матери в Уорикшир. А может быть, и нет. Может быть, завтра он вернется снова. Тогда застанет здесь кухарку и велит ей пойти постучать в мою дверь. Она увидит, что со мной что-то неладно. Сбегает за доктором Эшем и, вероятно, за соседкой, миссис Уоллес, а они пошлют за матерью. А потом – что? Бурные слезы или оцепенение горя, и опять лауданум, или хлорал, или морфий, или парегорик – этот препарат я еще не пробовала. Потом полгода в постели, как в прошлый раз, и визитеры, входящие в мою комнату на цыпочках… Потом постепенное возвращение к установленному матерью распорядку жизни – карты с Уоллесами, медленно ползущая стрелка часов, приглашения на крестины новорожденных Присциллиных детей… А одновременно – следствие в Миллбанке, и теперь, когда Селины нет рядом, я не уверена, что сумею лгать за нас обеих…

Нет.

Я вернула свои разбросанные книги на полки. Закрыла дверь гардеробной и заперла окно на щеколду. Убралась в комнате наверху. Смятый жестяной кувшин и осколки умывальной чаши спрятала, изорванные простыни, коврик и платья сожгла в своем камине. Сожгла гравюру Кривелли, план Миллбанка и апельсиновый цветок, хранившийся в этой тетради. Сожгла бархотку и испачканный кровью носовой платок, который миссис Джелф выронила на ковер. Папин сигарный нож я аккуратно положила обратно на стол. Стол уже покрылся слоем пыли.

Интересно, какая новая служанка сотрет эту пыль? Думаю, сейчас один вид любой служанки, делающей передо мной книксен, привел бы меня в содрогание.

Я налила в чашу холодной воды и умылась. Промыла рану на шее, тщательно расчесала волосы. Кажется, больше нечего приводить в порядок, или уничтожать, или прятать. Я оставляю все на своих местах, здесь и повсюду.

То есть все, кроме моего письма к Хелен; но оно так и останется лежать на столике для корреспонденции в холле дома на Гарден-Корт. Ибо, когда я уже собралась поехать туда, чтобы его забрать, я вдруг вспомнила, как осторожно Вайгерс несла его к почтовому ящику – и тогда подумала обо всех письмах, которые она отправляла отсюда, обо всех посылках, которые здесь получала, и обо всех ночах, когда она сидела в своей полутемной комнате надо мной и писала о своей страсти, как я писала о своей.

Как выглядела ее страсть на бумаге? Не могу представить. Я слишком устала.

Ах, я устала до смерти! Наверное, во всем Лондоне нет никого и ничего, объятого такой бесконечной усталостью, – разве только Темза, под стылым небом текущая своим вековечным путем к морю. Какой глубокой, какой черной и густой кажется вода сегодня ночью! Какой гладкой кажется поверхность реки! Как холодны, должно быть, ее глубины!

Селина, скоро ты будешь под ярким солнцем. Ты закончила свое хитрое плетение, ты держишь последнюю тонкую нить моего сердца. Когда она оборвется – почувствуешь ли ты?

Час поздний, в доме тихо. Миссис Бринк в своей спальне, уже распустила прическу и перевязала волосы лентой. Она ждет меня. Пускай подождет еще немного.

Рут скинула туфли и лежит на моей кровати. Курит папироску Питера.

– Зачем ты все строчишь? – спрашивает она, а я отвечаю, что пишу для своего Хранителя, он ведь неустанно следит за мной во всех моих деяниях.

– Для него? – Рут смеется, ее темные брови сдвигаются, плечи трясутся. Нельзя, чтобы миссис Бринк нас услышала.

Рут умолкает и неподвижно смотрит в потолок.

– О чем ты думаешь? – спрашиваю я.

– О Маделине Сильвестр, – отвечает она.

За последние 2 недели Маделина приходила к нам 4 раза, но она все еще сильно нервничает, да и вообще, мне кажется, слишком юна для того, чтобы Питер ее развивал.

Но Рут говорит:

– Дай лишь Питеру разок взяться за нее толком, и она от нас уже никуда не денется. Знаешь, как она богата?