Тогда мисс Ишервуд повелительно промолвила:

– Встаньте, мисс Доус!

И я встала, а Питер сказал:

– Давай еще что-нибудь!

– Сложите ладони, откройте и закройте глаза, скажите «аминь», – потребовала мисс Ишервуд, и я все это проделала, а Питер расхохотался и заговорил возбужденнее:

– Прикажи ей поцеловать меня!

– Мисс Доус, поцелуйте Питера!

– Прикажи ей снять платье!

– Ах, я не могу! – запротестовала мисс Ишервуд.

– Прикажи!

И она неохотно приказала, а он велел:

– Помоги ей расстегнуться!

Возясь с моими пуговицами, она воскликнула:

– Как часто бьется ее сердце!

Потом Питер сказал:

– Теперь ты видишь моего медиума раздетым. Вот так же обнажается дух, когда у него забирают тело. Дотронься до нее, мисс Ишервуд. Она горячая?

– Да, очень, – ответила мисс Ишервуд.

– Это потому, что ее дух подступил к самой поверхности телесной оболочки. Тебе тоже нужно разгорячиться.

– На самом деле мне очень жарко.

– Это хорошо, – сказал Питер. – Но ты еще недостаточно разгорячена для того, чтобы началось развитие. Мой медиум должен разогреть тебя до нужной степени. Сними платье и обними мисс Доус.

Я услышала, как она раздевается. Глаза мои оставались крепко закрытыми, поскольку приказа открыть их еще не было. Потом руки мисс Ишервуд обвились вокруг меня и ее щека прижалась к моей.

– Ну, что ты сейчас чувствуешь, мисс Ишервуд? – спросил Питер.

– Не знаю, сэр.

– Какие слова должны стать твоей молитвой?

– Да воспользуются же мною.

– Повтори еще раз.

Мисс Ишервуд повторила, а Питер сказал, что нужно говорить быстрее, и она послушно произнесла слова в третий раз.

Потом он подступил к ней сзади, положил ладонь ей на шею, и мисс Ишервуд слабо дернулась.

– О, твой дух еще недостаточно разгорячился, – сказал Питер. – А он должен стать настолько горячим, чтобы растаять, и тогда ты почувствуешь, как вместо него в тебя входит мой дух!

Теперь он взял за плечи меня, и мисс Ишервуд оказалась тесно зажатой между нами. Она начала сотрясаться всем телом.

– Какова молитва медиума, мисс Ишервуд? Какова молитва медиума? – снова и снова спрашивал Питер, а она покорно повторяла:

– Да воспользуются же мною… да воспользуются же мною…

Голос ее звучал все слабее, все тише и наконец пресекся.

Тогда Питер шепнул мне:

– Открой глаза.

Всю неделю я просыпалась от одного и того же ужасного звука – звона миллбанкского колокола, призывающего женщин к дневным трудам. Я представляла, как они выбираются из постелей, натягивают грубые тюремные платья и шерстяные чулки. Как стоят у решеток со своими плошками и ножами, как греют ладони о кружки с чаем, а после завтрака принимаются за работу и руки у них опять мерзнут. Думаю, Селина уже среди них, ибо в той части моей души, которая делила с ней темную камеру, мрак немного рассеялся. Я знаю, что Селина глубоко несчастна, но по-прежнему к ней не езжу.

Поначалу меня удерживал страх и стыд. А теперь мать. Как только мне полегчало, она вновь сделалась раздражительной и брюзгливой. На следующий день после визита врача она пришла посидеть со мной и при виде Вайгерс, принесшей мне горячую грелку на живот, покачала головой и проворчала:

– Была б ты замужем, не знала бы женских немочей.

Вчера мать пронаблюдала за моим купанием, но одеться после ванны не позволила – велела надеть ночную сорочку и оставаться в постели. Потом Вайгерс вынесла из гардеробной прогулочное платье, в котором я всегда ездила в Миллбанк. Оно лежало там с вечера званого ужина, брошенное и забытое, и служанка решила, что его следует почистить. Увидев перепачканное известкой платье, я живо вспомнила мисс Брюер, сползающую по стене на пол. Мать коротко взглянула на меня, потом кивнула Вайгерс и велела платье вычистить да убрать подальше. А когда я запротестовала, мол, не надо никуда убирать, оно понадобится мне для поездок в Миллбанк, мать так и вскинулась: да в своем ли я уме? какие еще поездки, после всего-то случившегося?

Затем она сказала служанке, уже несколько спокойнее:

– Возьми платье и ступай прочь.

Вайгерс бросила на меня быстрый взгляд и вышла. По лестнице застучали ее торопливые шаги.

Мы с матерью в очередной раз вступили в утомительный спор.

– Я не позволю тебе ездить в Миллбанк, поскольку визиты туда вредят твоему здоровью, – заявила мать.

Я сказала, что она не может запретить мне поступать сообразно моим желаниям.

– Тебя должно удерживать собственное чувство приличия, – ответила мать. – И преданность своей матери!

– В моих визитах нет ничего неприличного и ничего предательского, – возразила я. – О чем ты вообще говоришь?

А разве не предательски я поступила, опозорив ее на званом ужине перед мисс Палмер и мистером Дансом? – возмущенно осведомилась мать. Она всегда знала, чем кончатся для меня визиты в Миллбанк, и вот теперь доктор Эш подтвердил: из-за них ко мне опять вернулась болезнь, от которой я только-только начала оправляться. У меня стало слишком много свободы, а она пагубна для человека с моим характером. Я чересчур впечатлительна, общение с грубыми арестантками дурно на меня влияет, заставляет забывать о приличиях. У меня слишком много свободного времени, чтобы предаваться разным нелепым фантазиям… и так далее и тому подобное.

– Мистер Шиллитоу прислал записку, в которой справляется о твоем здоровье, – под конец сообщила она.

Оказывается, письмо пришло на другой день после моего визита. Она сама на него ответит, сказала мать, напишет, что я очень больна и вынуждена прекратить посещения тюрьмы.

Спор с матерью совсем меня обессилил, но последнее ее заявление вызвало неожиданный прилив ярости. «Да будь ты неладна, сука!» – подумала я, и злобные слова прозвучали в моей голове совершенно отчетливо, будто произнесенные каким-то вторым, потайным ртом. Они раздались так ясно, что я вздрогнула, испугавшись, что и мать тоже услышала. Но она просто повернулась и направилась к двери – твердой и решительной поступью, при виде которой я тотчас поняла, как мне следует себя вести. Вытерев губы платочком, я поспешно сказала, что ей нет необходимости утруждаться, я сама напишу мистеру Шиллитоу, прямо сейчас. Она права. Я прекращу поездки в Миллбанк.

Я старалась не встречаться с ней взглядом, и мать, очевидно, сочла это признаком стыда и раскаяния; она снова подошла ко мне и положила ладонь на мою щеку:

– Я всего лишь забочусь о твоем здоровье, Маргарет.

Ощутив холодное прикосновение ее колец, я вдруг вспомнила, как она пришла ко мне, когда меня вернули к жизни после попытки отравления. В черном платье, с неприбранными волосами, она припала головой к моей груди и вымочила слезами мою ночную сорочку.

Теперь мать подала мне бумагу и ручку, а сама встала в изножье кровати, выжидательно на меня глядя. Я начала писать:

Селина Доус

Селина Доус

Селина Доус

Селина Доус…

С минуту понаблюдав за мной, водящей пером по бумаге, мать удалилась. Я тотчас же встала и сожгла листок в камине.

Затем вызвала звонком Вайгерс и сказала, что вышло недоразумение: платье нужно почистить, но никуда не убирать, а вернуть мне позже, когда моей матери не будет дома; ни миссис Прайер, ни Эллис знать про платье не обязательно.

Потом я спросила, есть ли у нее письма, которые нужно отправить, и Вайгерс кивнула: да, есть одно. Тогда я велела сейчас же сбегать к почтовому ящику, а если кто спросит – сказать, что она исполняет мое поручение. Неловко потупившись, Вайгерс сделала книксен.

Это было вчера. Позже пришла мать и снова положила ладонь на мою щеку, но я притворилась спящей и глаз не открыла.

Сейчас к дому с грохотом подкатил экипаж: миссис Уоллес заехала за матерью по пути на концерт. Мать наверняка вот-вот явится, чтобы дать мне лекарство перед уходом.