При этой мысли я невольно обернулась на дверь – и там действительно стояла женщина, пристально на меня глядя! Сердце мое подпрыгнуло к горлу…

Но это была всего лишь Рут, служанка миссис Бринк. Она вошла бесшумно – не так, как обычно входила Бетти, а как служанка истинной леди: как призрак.

Когда я вздрогнула, она воскликнула:

– Ах, мисс! Нижайше прошу прощения! Миссис Бринк сказала, вы просто отдыхаете.

Она перелила принесенную горячую воду в умывальную фарфоровую чашу матери миссис Бринк, а потом спросила:

– Где платье, в которое вы переоденетесь к обеду? Если желаете, я его отдам погладить.

Рут смотрела в пол и на меня глаз не поднимала, хотя наверняка заметила, что я в одних чулках. Интересно, догадалась ли она, что я танцевала? Она ждала, когда я принесу платье, но в моем небогатом гардеробе всего лишь одно красивее того, что было на мне тогда.

– Миссис Бринк действительно ожидает, что я переоденусь? – спросила я.

– Думаю, да, мисс, – ответила служанка.

Я отдала ей свое бархатное платье, которое немного погодя она мне вернула отпаренным и еще теплым.

В нем я сидела, пока не прозвонил гонг к обеду, который здесь подают на удивление поздно, аж в 8 часов. Минуту спустя за мной пришла Рут; она заново перевязала бант у меня на талии и промолвила: «Ну вот, теперь вы выглядите просто очаровательно». А когда она ввела меня в столовую, миссис Бринк сказала ровно то же самое: «Ах, вы выглядите просто очаровательно!» – и Рут улыбнулась.

Меня усадили за огромный полированный стол напротив миссис Бринк, которая внимательно следила, как я ем, и поминутно говорила что-нибудь вроде:

– Рут, будь добра, подложи мисс Доус еще немного картофеля… Мисс Доус, позвольте Рут отрезать вам кусочек сыра…

Она спросила, нравится ли мне еда и какие блюда я предпочитаю. Обед состоял из омлета, свиной отбивной, тушеных почек, отменного сыра – и инжира на десерт. Я вспомнила неаппетитного кролика миссис Винси и рассмеялась. Миссис Бринк спросила, почему я смеюсь, и я ответила – от счастья.

После обеда миссис Бринк сказала:

– А теперь, если вы не против, давайте проверим, как этот дом влияет на ваши способности.

Около часа я провела в состоянии транса, и кажется, она осталась весьма довольна. Говорит, что завтра проедется со мной по магазинам, чтобы купить мне платьев, а послезавтра или днем позже устроит спиритический круг для друзей, которые очень хотят, чтобы я для них поработала. Миссис Бринк проводила меня обратно в мою комнату и снова поцеловала. Потом Рут принесла мне еще горячей воды и вынесла мой горшок – когда Бетти убирала за мной горшок, я ничуть не смущалась, а тут вся прямо покраснела. Сейчас 11 часов, но у меня сна ни в одном глазу – после транса со мной всегда такое, о чем я почему-то решила никому здесь не говорить. Во всем огромном доме не слышно ни звука. Во всем огромном доме – только миссис Бринк, Рут, кухарка, еще одна служанка да я. Мы словно монашки в монастыре.

На широкой и высокой кровати лежит белый кружевной пеньюар покойной матери миссис Бринк. Миссис Бринк выразила надежду, что я буду его носить. Я не удивлюсь, если вообще не сомкну глаз до утра. Я долго стояла у окна, глядя на огни ночного города и думая о великой и чудесной перемене, столь неожиданно происшедшей в моей жизни – единственно благодаря сновидению миссис Бринк!

Надо признать, Хрустальный дворец сейчас, когда в нем зажжены все светильники, выглядит вполне эффектно.

В последние дни резко похолодало. Зима наступила рано, как и в год папиной смерти, и я уже вижу в городе такие же перемены, какие наблюдала в страшные недели, когда отец окончательно слег. Лоточники на улице теперь постоянно притопывают своими истрепанными башмаками, проклиная холод и ветер. Повсюду, где стоят извозчики, кучки беспризорных ребятишек жмутся к потным бокам лошадей, чтобы согреться. Эллис рассказала, что два дня назад, на улице прямо по другую сторону реки, нашли женщину и троих ее малолетних сыновей, которые умерли от голода и переохлаждения. А Артур говорит, что, проезжая по Стрэнду в предрассветные часы, он видит под дверями домов нищих, скрючившихся под драными дерюгами, подернутыми инеем.

Пришли и туманы – желтые, бурые и совсем черные, подобные жидкой саже; туманы, которые истекают из мостовых, словно сваренные в дьявольских котлах в подземных канализационных стоках. Они оседают грязью на нашей одежде, они забивают наши легкие, заставляя кашлять, они налегают на наши окна – при определенном освещении, если присмотреться, можно увидеть, как они просачиваются в дом сквозь щели в оконных рамах. Сумерки теперь накрывают нас уже в три или четыре часа, и когда Вайгерс зажигает лампы, огонь в них едва теплится, придушенный сыростью.

Вот и моя лампа сейчас горит очень тускло. Почти так же тускло, как ночные светильники, которые зажигали для нас на ночь, когда мы были детьми. Ясно помню, как лежала без сна, считая и пересчитывая яркие дырочки в ламповом колпаке; зная, что во всем доме только одна я не сплю; слыша, как мерно дышит моя няня в своей постели, как сопят и похныкивают Прис и Стивен в своих кроватках.

Наша детская располагалась в нынешней моей комнате. На потолке по сей день сохранились следы, где когда-то крепились качели, а на моих полках осталось несколько детских книжек. Вон любимая книжка Стивена – я вижу корешок. В ней ярко раскрашенные картинки чертей и разных чудовищ, и предназначена она для следующей забавы: нужно очень пристально посмотреть на какую-нибудь фигуру, а потом быстро перевести взгляд на голую стену или потолок и тогда совершенно отчетливо увидишь парящий призрак этой фигуры, только совсем другого цвета.

Как часто в последнее время мои мысли обращаются к призракам!

Дома тоска смертная. Утром я опять ездила в библиотеку Британского музея, но из-за туманов в помещениях там теперь еще темнее, чем обычно, и в два часа среди посетителей прошел шепот, что читальный зал с минуты на минуту закроют. В таких случаях всегда начинаются протесты и требования принести дополнительные лампы, но я – делавшая выписки из монографии по истории тюрем скорее с целью хоть чем-то себя занять, нежели для какой-либо иной надобности, – я возражать не стала. Я даже испытала своего рода восторг, выйдя из Музея в серый густой туман, сообщавший всему нереальность. Никогда еще я не видела улицы, настолько лишенной объема и цвета, какой предстала моему взору Грейт-Рассел-стрит. На миг я почти испугалась ступить на нее, вдруг вообразив, что тогда стану такой же бледной и призрачной, как мостовые и крыши.

Конечно, на расстоянии туман всегда кажется плотнее. Четкости очертаний я не утратила, но словно бы оказалась под куполом, который двигался вместе со мной и который я видела совершенно ясно: он походил на круглые марлевые колпаки, какими служанки летом накрывают от ос блюда с пирогами.

«Интересно, – подумалось мне, – все ли прохожие видят плывущие над ними колпаки столь же отчетливо, как я!»

Потом мысль о сотканных из тумана колпаках начала меня угнетать. Я решила дойти до первой же извозчичьей стоянки, взять экипаж и до самого дома ехать с опущенными шторками на окошках. Я зашагала к Тотнем-Корт-роуд, разглядывая по пути витрины и дверные таблички с названиями – и находя некое печальное утешение в мысли, сколь мало изменилась эта череда лавок и заведений с тех пор, как я проходила здесь под руку с папой…

Едва успев подумать об этом, я заметила у одной двери впереди квадратную медную табличку, блестевшую чуть ярче других. Немного приблизившись, я разобрала темную надпись на ней: «Британская национальная ассоциация спиритов: зал собраний, читальный зал, библиотека».

Два года назад этой таблички здесь точно не было. Впрочем, не исключено, я просто не обращала на нее внимания, поскольку тогда совершенно не интересовалась спиритизмом. Теперь же при виде ее я на мгновение остановилась, потом подошла ближе. Разумеется, я невольно подумала о Селине (мне все еще непривычно писать ее имя). Возможно, до тюрьмы она бывала здесь. Возможно, когда-нибудь она проходила мимо меня, вот на этой самой улице. Я вспомнила, как однажды ждала Хелен вон там на углу, еще в первые дни нашего знакомства. Возможно, именно тогда Селина и прошла мимо.