Когда я вновь полностью становлюсь собой, она идет со мной в мою комнату и снимает с меня платье. Она говорит, мол, даже не думайте раздеваться и одеваться самостоятельно: даме такое совсем не пристало. Аккуратно расправив платье и повесив в шкаф, она снимает с меня туфли, а потом усаживает на стул и расчесывает мне волосы.

– Я ведь знаю, как пригожие собой барышни любят, чтобы им расчесывали волосы, – говорит Рут. – Гляньте, какие у меня руки ловкие. Умею так расчесать волосы по всей длине, от макушки до пояса, чтоб легли гладенько-гладенько, чисто вода или шелк. – Собственные свои густо-черные волосы она прячет под чепцом, но изредка из-под него виден пробор, белый и прямой как кинжал.

Сегодня, когда она принялась меня расчесывать, из моих глаз полились слезы.

– Почему вы плачете? – удивилась Рут; я сказала, что щетка сильно дергает волосы. – Что за притча – плакать из-за такой ерунды! – рассмеялась она и стала расчесывать еще усерднее. Сказала, что проведет щеткой по волосам 100 раз, и велела мне считать.

Покончив наконец с делом, она подвела меня к зеркалу. Подняла руку над моей головой, и волосы с тихим потрескиванием взлетели к ладони. Тогда я перестала плакать, а Рут все стояла и смотрела на меня.

– Ну разве вы не красавица, мисс Доус? – сказала она. – Разве не выглядите настоящей юной леди, призванной услаждать мужской взгляд?

Я удалилась к себе, ибо внизу стоит страшная суета. С каждым днем, приближающим свадьбу сестры, к лихорадочным приготовлениям добавляется что-нибудь новое: вчера – белошвейки, позавчера – повара и парикмахеры. Видеть их всех уже не могу! Я сказала матери, что Эллис сделает мне мою обычную прическу и что все мои платья останутся серыми (пускай с юбками поу́же, ладно), а плащи черными. Само собой, мать бранится. Колет словами, что иглами. Если меня нет рядом, она отводит душу на Эллис или Вайгерс – и даже на Гулливере, Присциллином попугае. Честит на чем свет стоит бедную птицу, которая в совершенном расстройстве бьет своими подрезанными крыльями и пронзительно свистит.

А посреди всего этого восседает Прис, спокойная, как ялик в самом центре бури. Она твердо решила хранить безмятежное выражение лица, пока портрет не будет закончен. Говорит, мол, мистер Корнуоллис – художник очень правдивый, и она боится, как бы от переживаний вокруг глаз у нее не появились тени и морщинки, которые он будет вынужден запечатлеть на холсте.

Я предпочла бы проведать узниц Миллбанка, чем общаться с Присциллой сейчас. Предпочла бы поговорить с Эллен Пауэр, чем выслушивать беспрестанные попреки матери. Предпочла бы навестить Селину, чем ехать в Гарден-Корт к Хелен, которая тоже только и говорит что о предстоящем бракосочетании. Но в последнее время Селина от меня столь далека, что с равным успехом могла бы обитать на луне, холодная и прекрасная.

Во всяком случае, так мне казалось до нынешнего дня, когда я приехала в тюрьму и застала Селину и прочих женщин в чрезвычайном волнении.

– Неудачное время вы выбрали для посещения, мисс, – сказала надзирательница, дежурившая у входа в женский корпус. – Сегодня одна арестантка сорвалась с цепи, ну и навела здесь шороху.

– Побег! – ахнула я, а надзирательница, к моему недоумению, рассмеялась.

«Сорваться с цепи» – значит впасть в безумный приступ ярости, заставляющий ломать и крушить все, что попадет под руку; с узницами такое иногда приключается, пояснила мне мисс Хэксби, которую я встретила на одной из башенных лестниц. Она поднималась тяжелыми усталыми шагами; за ней следовала мисс Ридли.

– Странная вещь этот срыв с цепи, – сказала мисс Хэксби, – и характерная преимущественно для женских тюрем.

Считается, что у женщин природная склонность к подобным припадкам, продолжала она; ей же точно известно одно: в течение своих сроков в Миллбанке почти все ее подопечные хоть раз да впадают в приступ слепого буйства.

– Если женщина молодая, сильная и смелая, она становится что дикий зверь. Визжит, мечется по камере, громит все вокруг – нам к ней не подойти, приходится звать на помощь мужчин. Грохот разносится по всему корпусу, и мне стоит огромных усилий успокоить заключенных. Ибо если сорвалась с цепи одна, наверняка за ней следом сорвется другая. Накопленный гнев, дремавший в ней, вдруг враз просыпается, и она ничего не может с собой поделать.

Мисс Хэксби устало провела ладонью по лицу. Сегодня сорвалась арестантка из блока «D» – Феба Джексон, воровка. Они с мисс Ридли направляются туда, чтобы оценить причиненный ущерб.

– Пойдете с нами посмотреть на разгромленную камеру? – спросила она.

Блок «D», с его наглухо закрытыми дверями, угрюмыми обитательницами и зловонным воздухом, засоренным пакляной пылью, запомнился мне как самое жуткое место в тюрьме. Теперь он казался еще мрачнее прежнего, и в нем стояла необычная тишина. В самом начале коридора нас встретила миссис Притти, которая опускала закатанные рукава и вытирала пот над верхней губой, словно только что покинула борцовскую площадку. При виде меня она одобрительно кивнула:

– Пришли взглянуть на погром, мэм? Ну, подобный сегодняшнему… хе-хе… редко увидишь!

Она жестом пригласила нас следовать за ней, и мы направились к камере с распахнутой решеткой, немного дальше по коридору.

– Берегите юбки, дамы, – предупредила миссис Притти. – Чертовка опрокинула отхожее ведро…

Сегодня вечером я попыталась описать Стивену и Хелен картину разрушений, произведенных арестанткой в камере. Они качали головой, но было видно, что мой рассказ не особенно их впечатлил.

– Что вообще можно испортить в крохотном помещении, где и обстановки-то, считай, никакой нет? – спросила Хелен.

Они просто вообразить не могут такого зрелища, какое предстало мне сегодня. Камера походила на перевернутую вверх дном комнату где-нибудь в преисподней – или нет, не в преисподней, а в эпилептическом мозгу сумасшедшего после припадка.

– Просто диву даешься, до чего они изобретательны, – приглушенно сказала мисс Хэксби, когда мы вошли и огляделись. – Посмотрите, железная решетка на окне выломана, чтобы разбить стекло. Газовая труба отодрана – вон, видите, пришлось заткнуть ветошью, чтобы другие заключенные не отравились газом. Одеяло не просто разорвано, а растерзано в клочья – и не руками, заметьте, а зубами. Бывало, мы находили зубы, потерянные в таком вот приступе ярости…

Она походила на агента по недвижимости, составляющего опись повреждений, и словно бы помечала галочкой каждую деталь, на которую обращала мое внимание. Деревянная кровать разбита в щепы; на толстой дощатой двери – вмятины и выбоины от бешеных ударов пятками грубых башмаков; табличка с тюремными правилами сорвана со стены и истоптана. А самое ужасное – Библия вдавлена в вонючее густое месиво на дне опрокинутого отхожего ведра (последняя подробность заставила Хелен побледнеть).

Обстоятельное перечисление повреждений продолжалось и продолжалось, все тем же тихим монотонным голосом, а когда я задала какой-то вопрос обычным тоном, мисс Хэксби приложила палец к губам:

– Прошу вас! Нам нельзя говорить громко. – Она боялась, что другие арестантки услышат перечень испорченных вещей и воспользуются им как руководством к действию.

Наконец она отошла к миссис Притти и обсудила с ней вопрос приведения камеры в порядок. Затем достала часы и произнесла:

– Так… значит, Джекобс сидит в темной… сколько уже времени, мисс Ридли?

– Почти час, – ответила надзирательница.

– В таком случае, полагаю, нам пора ее навестить.

Немного поколебавшись, мисс Хэксби повернулась ко мне и спросила, не желаю ли я пойти с ними к темным камерам?

– К темным камерам?

За время своих посещений я обошла весь женский корпус по меньшей мере дюжину раз, но никогда прежде не слышала о таком месте.

– К темным камерам? – повторила я. – А что это такое?

Я прибыла в тюрьму в самом начале пятого, и за время, пока мы обследовали разгромленную камеру, в коридорах сгустился сумрак. Я все еще не привыкла к плотной вечерней темноте Миллбанка и мертвенному свету газовых рожков; безмолвные коридоры и лестницы внезапно показались мне совершенно незнакомыми. Да и путь, которым мы пошли, я решительно не узнавала. К моему удивлению, он пролегал от женского корпуса к самому центру тюремного комплекса, а потом вел вниз, по винтовым лестницам и узким наклонным коридорам, где воздух стал еще более холодным, еще более затхлым и чуть солоноватым, – я была уверена, что мы уже ниже уровня земли, а возможно даже, и ниже уровня речного дна. Наконец мы вступили в коридор пошире, с рядом древних дубовых дверей, довольно низких. Перед первой из них мисс Хэксби остановилась и кивнула мисс Ридли, которая тотчас отперла дверь и вошла первой, чтобы осветить помещение.