– Сейчас вы поймете, чем хороша такая планировка, – сказал мистер Шиллитоу, когда мы, краснея и отдуваясь, поднимались по ступенькам.
И действительно, я сразу поняла: башня возвышается над внутренними дворами пятиугольника, и из нее видны все стены с зарешеченными окнами, образующие внутренний фасад женского корпуса. Обстановка в комнате скудная. Пол голый. Меж двух невысоких стоек навешена веревка, перед которой должны становиться арестантки, сюда приведенные, а за веревкой – письменный стол. За ним сидела и писала что-то в большом черном журнале сама мисс Хэксби – «тюремный Аргус», как с улыбкой назвал ее мистер Шиллитоу.
При нашем появлении она встала, сняла очки и тоже сделала книксен.
Она миниатюрная дама с совершенно белыми волосами и пронзительными глазами. К побеленной кирпичной стене за столом крепко привинчена эмалированная табличка, на которой черными буквами значится:
«Ты положил беззакония наши пред Тобою, и тайное наше пред светом лица Твоего».
Войдя в эту комнату, невольно испытываешь желание тотчас же подойти к одному из изогнутых окон и посмотреть на вид из него. Заметив мое жгучее любопытство, мистер Шиллитоу промолвил:
– Да-да, мисс Прайер, подойдите к окну, прошу вас.
С минуту я разглядывала неправильные четырехугольники дворов внизу, потом внимательнее всмотрелась в уродливые тюремные стены с рядами частых узких окон.
– Не правда ли, вид прекрасный и жуткий одновременно? – спросил мистер Шиллитоу.
Передо мной была вся женская тюрьма, за каждым окном – одиночная камера с узницей.
Мистер Шиллитоу повернулся к мисс Хэксби:
– Сколько сейчас человек в вашем отделении?
– Двести семьдесят, – ответила она.
– Двести семьдесят! – повторил мистер Шиллитоу, тряся головой. – Вы только представьте на минутку, мисс Прайер, этих несчастных женщин и темные кривые пути, приведшие их в Миллбанк! Воровки, проститутки, жертвы порока, которым неведомы стыд, понятие долга и прочие благородные чувства – да-да, совершенно неведомы, поверьте мне. Общество вынесло им приговор и передало нам – мисс Хэксби и мне – под опеку. И в чем же, спросите вы, состоит наша опека? Отвечаю. Мы прививаем им полезные привычки. Учим молиться, учим благопристойному поведению. Да, в силу необходимости они бо́льшую часть времени проводят в одиночестве, в стенах своих камер. Кто-то из них… – он снова кивнул на окно перед нами, – здесь на три года, кто-то на шесть или семь лет. Вот они там, сидят под замком наедине со своими думами. Мы можем усмирить их языки, можем занять их руки, но над их душами, мисс Прайер, но над их грязными воспоминаниями, гнусными мыслями и низменными устремлениями мы не властны. Верно, мисс Хэксби?
– Да, сэр.
– Но все же вы полагаете, что добровольная посетительница может оказать на них благотворное влияние? – спросила я.
– Безусловно, – ответил он. – Вне всякого сомнения. Эти несчастные безнадзорные души сродни душам детей или дикарей – они впечатлительны и восприимчивы, и нужен лишь качественный шаблон, чтобы сформировать их должным образом. Конечно, перевоспитанием могли бы заняться и наши матроны, – продолжал он, – но рабочие смены у них долгие, а обязанности весьма тяжелые. Арестантки порой на них ожесточаются и бывают очень грубы. Но если к ним явится дама из общества, мисс Прайер, если она возьмется за труд перевоспитания! Стоит лишь им уразуметь, что она оставила свою благополучную жизнь, дабы навестить их и поинтересоваться их жалкими судьбами; стоит лишь им увидеть прискорбный контраст между речью и манерами этой дамы и собственными низкими повадками, они смягчаются и покоряются – я не раз видел такое! И мисс Хэксби видела! Все дело здесь в полезном влиянии, в сострадании, в укрощении дурных чувств…
Он продолжал дальше в таком же духе. Разумеется, почти все это мистер Шиллитоу уже говорил мне три недели назад в нашей гостиной – и там, в присутствии моей хмурой матери, под мерное тиканье каминных часов, речи его звучали очень убедительно. Должно быть, после кончины вашего отца вы томитесь бездельем, мисс Прайер, сказал мистер Шиллитоу. Он зашел к нам для того только, чтобы забрать несколько книг, когда-то взятых у него папой, и не понял, что я вовсе не томлюсь бездельем, а попросту больна. Тогда я даже порадовалась, что он этого не понял. Сейчас, однако, видя перед собой угрюмые стены тюрьмы, чувствуя взгляды мисс Хэксби и мисс Ридли, которая стояла у двери со скрещенными на груди руками и с этой своей связкой ключей на ремне, – сейчас я вдруг испугалась до смерти. На миг мне захотелось, чтобы они распознали во мне малодушную слабость и отправили меня домой – как порой отправляла мать из театра, когда видела, что от переживаний я вот-вот расплачусь навзрыд в тишине зрительного зала.
Однако они ничего не заметили. Мистер Шиллитоу продолжал говорить – об истории Миллбанка, о здешнем распорядке, персонале и посетителях. Я слушала и кивала; мисс Хэксби тоже кивала изредка. Спустя несколько времени где-то в тюрьме зазвонил колокол; мистер Шиллитоу и матроны разом встрепенулись, и мистер Шиллитоу сказал, что слишком уж заболтался. По сигналу колокола, пояснил он, арестанток выводят во дворы на прогулку; сейчас он вынужден препоручить меня заботам матрон, но я непременно должна зайти к нему в другой раз и поделиться впечатлениями о женщинах. Он взял мою руку, но, когда я двинулась было за ним следом в сторону стола, остановил меня:
– Нет-нет, задержитесь у окна еще немного. Мисс Хэксби, сделайте милость, подойдите, постойте здесь рядом с мисс Прайер. Теперь, мисс Прайер, смотрите внимательно – и увидите нечто интересное!
Надзирательница отворила перед ним дверь, и он исчез во мраке лестничной площадки. Мисс Хэксби приблизилась ко мне, и мы обе уставились в окно. Мисс Ридли подошла к соседнему окну. Внизу простирались три земляных двора, разделенные между собой высокими кирпичными стенами, которые расходились от башни смотрительницы, точно спицы тележного колеса. Над нами нависало грязное городское небо, исчерченное солнечными лучами.
– Чудесный день для сентября, – обронила мисс Хэксби и снова перевела взгляд на дворы под нами.
Я тоже смотрела вниз и ждала.
Какое-то время там было совсем мертво: тюремные дворы, как и вся прочая территория, совершенно голые, лишь гравий да глинистая земля, ни травинки, чтоб затрепетала на ветру, ни жучка-червячка, чтоб птица к нему слетела. Но через минуту-другую я заметила какое-то движение в углу одного двора, а потом точно такое же и в двух других. То открывались двери, и из них одна за другой выходили арестантки. Еще никогда прежде я не видела зрелища столь необычного и поразительного; с высоты башни женщины казались крошечными, словно фигурки в часах или бусинки на нитке. Они вереницей вытекли во дворы и образовали три огромных замкнутых овала. Уже в следующую секунду я бы не сказала, кто из них вышел первой, а кто последней, ибо нигде меж ними не было заметного разрыва и все они были одеты совершенно одинаково: коричневый балахон, белый чепец, голубая косынка, повязанная на шее. Только осанка и особенности поступи выдавали в них живые человеческие существа; хотя все они шли единым медленным шагом, кто-то из них сутулился, кто-то прихрамывал, кто-то зябко ежился, обхватив себя руками; иные поднимали лицо к небу, а одна, мне показалось, даже вскинула глаза на наше окно и пристально на нас посмотрела.
Перед нами были все заключенные женского корпуса, почти три сотни: по девяносто в каждой кружащейся веренице. В углу каждого двора стояла пара надзирательниц в темных плащах. Они обязаны следить за узницами до конца прогулки.
Мисс Хэксби наблюдала за бредущими по кругу женщинами со своего рода удовольствием.
– Видите, как хорошо они держат шаг, – сказала она. – Заключенные должны сохранять положенную дистанцию между собой. Всякая арестантка, нарушившая дистанцию, получает строгий выговор и лишается части своих прав. Престарелых, больных и немощных женщин или совсем уж молоденьких девочек – а у нас были тринадцати-четырнадцатилетние, верно, мисс Ридли? – надзирательницы выстраивают для прогулки в отдельный круг.
