Я повесила плащ на место и нарочно уронила перчатки – подняла их и снова уронила.

Что значит «недоразумение»? – нахмурилась мать. Как можно купить такие цветы – и забыть? Чем у меня голова занята? И потом – чтобы так нервничать в присутствии служанок…

Я вовсе не нервничала, ответила я, но сама услышала, как дрожит мой голос. Мать подступила ближе. Чтобы она не схватила меня за руку, я быстро обняла себя за плечи и отвернулась. Но тогда я увидела прямо перед собой цветы, опять ощутила их аромат, ставший сильнее прежнего, и повернулась обратно, прочь от них. Если она не уйдет, я расплачусь, подумала я. Или ударю ее!

Но мать уходить не собиралась.

– Тебе нехорошо, Маргарет? – спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: – Да, ты нездорова…

Она такое предвидела, заявила мать. Мне вредно проводить столько времени вне дома. Мне нужен покой, а я делаю все, чтобы моя болезнь вернулась.

– Но я совершенно здорова, – возразила я.

– Здорова? Да ты бы прислушалась к собственному голосу! Как истерически он звучал, когда ты разговаривала с горничными! Они наверняка сейчас шепчутся на твой счет…

– Я не больна! – выкрикнула я. – Я полностью излечилась от нервного расстройства и теперь совершенно здорова. Все так говорят! И твоя миссис Уоллес тоже!

Миссис Уоллес просто ни разу не видела меня в подобном состоянии, ответила мать. Не видела, как после поездок в тюрьму я возвращаюсь бледнее смерти. Не видела, как ночами напролет сижу за письменным столом в чрезвычайном нервическом возбуждении…

Услышав последние слова, я поняла: несмотря на всю мою осторожность, несмотря на все мои старания сидеть в своей комнате тише мыши, мать неусыпно следила за мной, как мисс Ридли и мисс Хэксби следят за арестантками.

Я всегда плохо спала, сказала я; даже до папиной смерти, даже в детстве. Бессонница ничего не значит – и вообще, хлорал прекрасно от нее помогает. Ухватившись за случайное слово, мать сказала, что просто я с детства избалована. Она доверила меня заботе отца, и он меня распустил, изнежил своим бездумным потворством – вот почему я не знаю удержу в своем горе.

– Я всегда это говорила! И вот теперь должна смотреть, как ты упорно загоняешь себя обратно в болезнь…

– Если ты не оставишь меня в покое, я действительно заболею! – выпалила я, после чего стремительно отошла от нее и встала у окна, подавшись лицом к самому стеклу. Не помню, что еще она говорила: я не слушала и не отвечала.

Наконец мать сказала, что я должна спуститься к ней в гостиную; если не явлюсь через двадцать минут, она пришлет за мной Эллис. Затем она удалилась.

Я смотрела в окно. В лодке на реке какой-то человек бил кувалдой по железному листу. Его рука поднималась и падала, поднималась и падала. Из-под бойка брызгали искры, но звук удара на секунду запаздывал: кувалда успевала вновь взлететь, прежде чем доносился глухой металлический стук.

Я насчитала тридцать ударов и пошла к матери.

Она ничего больше мне не сказала, но я заметила, что она цепко оглядывает меня в поисках признаков нервной слабости, и постаралась таковых не выказать. Позже я читала ей «Крошку Доррит», очень ровным голосом, а сейчас, притушив лампу, вожу пером по бумаге столь осторожно (даже хлорал не лишает меня осторожности), что мать ничего не услышит, если вдруг подкрадется и приникнет ухом к двери. На случай если она вздумает опуститься на колени и посмотреть в замочную скважину, я заткнула последнюю тряпицей.

Цветы апельсина стоят передо мной. В спертом воздухе комнаты висит густой аромат, от которого кружится голова.

Я снова посетила читальный зал Ассоциации спиритов, чтобы еще раз просмотреть судебные репортажи по делу Селины, изучить жутковатый портрет Питера Квика и постоять у шкафа со слепками. Разумеется, на полках в нем ничего не изменилось: восковые и гипсовые конечности лежали на прежних местах, покрытые слоем непотревоженной пыли.

Когда я стояла, разглядывая слепки, ко мне подошел мистер Хизер. Сегодня он был в турецких туфлях и с цветком в петлице. Они с мисс Кислингбери не сомневались, что я еще вернусь, сказал мистер Хизер.

– И вот вы здесь, чему я очень рад. – Он всмотрелся в мое лицо. – Но что с вами? Отчего у вас такой сумрачный вид? Понятное дело, наши экспонаты повергли вас в задумчивость. Так и должно быть. Только, глядя на них, вы должны не хмуриться, мисс Прайер, а улыбаться.

Тогда я улыбнулась, он улыбнулся тоже, и взгляд у него стал яснее и добрее прежнего. Других читателей там не было, и мы проговорили почти час. Среди прочего я спросила, давно ли он стал спиритом – и почему.

– Первым к движению примкнул мой брат, – ответил мистер Хизер. – Я считал его страшно легковерным малым, не понимая, как можно серьезно относиться к подобной чепухе. Брат утверждал, что видит отца и мать, наблюдающих с небес за каждым нашим шагом. Ничего ужаснее я и вообразить не мог!

Я спросила, что же произвело в нем перемену, и он после некоторого колебания ответил: смерть брата. Я тотчас выразила соболезнование, но мистер Хизер потряс головой и почти рассмеялся.

– Нет-нет, слова соболезнования решительно неуместны, во всяком случае здесь. Ибо через месяц после своей кончины брат пришел ко мне, пришел и обнял. Он был для меня таким же реальным, как вы сейчас; выглядел бодрее и здоровее, чем при жизни, никаких следов тяжелой болезни, сведшей его в могилу. Он призвал меня поверить, однако я упорно отрицал истинность происшедшего и предпочитал считать приход брата галлюцинацией. Потом мне были разные видения и знаки, но я и им находил объяснения, меня устраивающие. Просто поразительно, как упрямый человек способен найти удобное объяснение любым вещам! Но в конце концов я прозрел истину. И теперь брат – мой самый дорогой друг.

– И вы постоянно чувствуете присутствие духов вокруг? – спросила я.

Нет, ответил мистер Хизер, только когда они к нему приходят. У него нет сильного спиритического дара.

– Я улавливаю лишь мимолетные образы духовного мира – «проблески и зыбкие намеки», по выражению мистера Теннисона, – но не вижу широкой картины. Иногда, если повезет, слышу музыку – какую-нибудь простенькую мелодию. Иные же слышат целые симфонии, мисс Прайер.

– Но способность ощущать духов, хотя бы и мимолетно… – начала я.

– Их присутствие невозможно не ощущать, если хоть раз их увидел! – Мистер Хизер улыбнулся. – Только вот смотреть на них бывает страшно.

Он скрестил руки на груди и пояснил свои слова любопытным примером. Он предложил мне вообразить, что девять десятых английского населения имеет изъян зрения, не позволяющий различать, скажем, красный цвет. Предложил вообразить, что и у меня такое вот неполноценное зрение. Проезжая по Лондону, я вижу голубое небо, желтые цветы – и восхищаюсь красотой окружающего мира. Я не знаю, что из-за дефекта зрения часть мира остается для меня невидимой; и когда какие-то особенные люди указывают мне на мой зрительный изъян – говорят мне про еще один изумительный цвет, – я считаю их глупцами. Мои друзья согласны со мной. Газеты согласны со мной. Все, что я читаю в прессе, укрепляет меня во мнении, что люди, болтающие про еще какой-то цвет, попросту глупцы. «Панч» даже публикует карикатуры, высмеивающие их глупость! Я с улыбкой разглядываю карикатуры и полностью всем довольна.

– Но в одно прекрасное утро вы просыпаетесь – а ваше зрение исправилось, – продолжал мистер Хизер. – И теперь вы видите цвет почтовых ящиков, губ, маков, вишен и гвардейских мундиров. Видите все великолепные оттенки красного – малиновый, алый, рубиновый, багряный, розовый… Сначала, от страха и удивления, вам хочется просто зажмуриться. Потом вы жадно смотрите вокруг, потом рассказываете своим друзьям – но они смеются над вами, они недоуменно хмурятся, они отправляют вас к окулисту или неврологу. Когда вы обретете способность различать все восхитительные оттенки красного, вам придется очень и очень непросто. Но все же скажите, мисс Прайер: однажды их различив, согласитесь ли вы вновь видеть мир только в синих, желтых и зеленых тонах?