Я купила пару темно-желтых лайковых перчаток – и пожалела, что не могу купить еще дюжину, чтобы отнести в холодную камеру Селины.

Похоже, мать считает, что мы делаем большие успехи в части налаживания наших отношений. Сегодня утром, за завтраком, она преподнесла мне подарок в серебряном футлярчике: набор визитных карточек, изготовленных по ее заказу. В черной виньеточной рамке заключены два имени – первым стоит материно, а ниже, шрифтом поскромнее, напечатано мое.

При виде визиток у меня внутри все сжалось. Я уже почти две недели ни словом не упоминала о тюрьме и туда не наведывалась, ибо проводила все дни в разъездах с матерью. Я надеялась, она заметит мои старания услужить ей и будет мне признательна. Когда мать, вручив мне подарок, сообщила о своем намерении нанести визит очередной приятельнице и спросила, поеду ли я с ней или останусь дома читать книгу, я без раздумий ответила, что, пожалуй, съезжу в Миллбанк. Она воззрилась на меня с неподдельным изумлением:

– В Миллбанк? Я думала, ты покончила со всем этим.

– Покончила? Почему ты так решила, мама?

Она раздраженно щелкнула застежкой ридикюля:

– Ну, поступай как знаешь.

– Я буду заниматься тем же, чем занималась до отъезда Прис, – сказала я. – Ведь в остальном у нас ничего не изменилось, верно?

Ответа не последовало.

Вновь вернувшаяся нервозность матери, неделя томительных визитов, «Крошка Доррит» и глупое предположение, что я невесть почему «покончила» с посещениями тюрьмы, – все вместе повергло меня в тоску и уныние. Сам Миллбанк показался еще более угрюмым, а арестантки – еще более несчастными (такое впечатление всегда возникает, когда я приезжаю туда после продолжительного перерыва). У Эллен Пауэр жестокая лихорадка. Надрывный кашель сотрясает все тело, и на тряпице, которой она вытирает рот, остается кровавая мокрота – увы, не помогло ни добавочное мясо, ни красная фланелька от доброй миссис Джелф. У похожей на цыганку девушки, подпольной акушерки по прозвищу Черноглазка, на лице грязная повязка наискось, и теперь она ест свою баранину пальцами. Она и трех недель не провела в тюрьме, как в приступе отчаяния или безумия попыталась выколоть столовым ножом свой черный глаз; матрона сказала, что глаз частично вытек и ослеп. В камерах по-прежнему холодно, как в мясных кладовых. Когда мы с мисс Ридли шли по коридору, я спросила: разве есть женщинам польза от такого холода и беспросветного отчаяния? От страданий и болезней?

– Наше дело – не создавать для них удобство и уют, – ответила надзирательница. – Наше дело исполнять наказание. На свете слишком много добропорядочных женщин, живущих в нищете, болезнях и голоде, чтобы нам еще беспокоиться о преступницах.

Кабы работали споро, небось не мерзли бы, добавила она.

Я проведала Пауэр, потом Кук и еще одну узницу, а потом пошла к Селине. Услышав шаги, она подняла голову, и ее глаза просияли, когда она встретилась со мной взглядом поверх плеча матроны, чуть наклонившейся к замку. И тогда я вдруг осознала, что мне страшно недоставало не просто визитов в Миллбанк, а визитов именно к ней. Внутри у меня что-то толкнулось. Наверное, подобное ощущение испытывает беременная женщина при первом шевелении плода.

Ну и что такого, если я испытываю нечто столь неуловимое, тихое и тайное?

В ту минуту, в камере Селины, это определенно не имело никакого значения. Ибо она так обрадовалась моему приходу!

– В прошлый раз, когда я была сама не своя, вы проявили большое терпение, – сказала Селина. – А потом, когда вы так долго не приходили… я знаю, две недели – срок невеликий, но здесь он кажется ужасно долгим… Вы все не появлялись, и я решила, что вы передумали и уже никогда больше не придете…

Я вспомнила свой последний визит к ней, столь странным образом разбередивший мое воображение. Она не должна держать в голове подобные мысли, сказала я, незаметно оглядывая каменный пол камеры, – сейчас на нем не было никаких белых пятен: ни капель воска или жирных следов от него, ни даже известки. Просто в последнее время я была очень занята домашними делами, вот и не могла выбраться, пояснила я. Селина кивнула, но с несколько опечаленным видом. Наверное, у меня много друзей? – спросила она. Конечно же, мне предпочтительнее проводить время с ними, чем ездить в Миллбанк.

Если бы только она знала, сколь медлительны, скучны и пусты мои дни! Столь же медлительны, как дни тюремные.

Я подошла к стулу, села и положила руку на стол. Я сказала, что Присцилла вышла замуж и теперь, когда она нас покинула, мать особенно нуждается в моем присутствии дома.

Селина кивнула.

– Значит, ваша сестра вышла замуж. И что, хорошая партия?

– Прекрасная, – сказала я.

– В таком случае вы должны быть счастливы за нее.

Я не ответила, только улыбнулась, и тогда Селина подступила чуть ближе:

– Мне кажется, Аврора, вы немножко завидуете своей сестре.

Я опять улыбнулась: да, она права, я действительно завидую.

– Но не потому, что у нее есть муж, – продолжала я. – О нет, вовсе не поэтому! А потому что Присцилла… как бы это сказать? Она меняется и развивается, прямо как ваши духи. Она пошла дальше. А я осталась на прежнем месте, прочнее прежнего связанная обстоятельствами.

– Выходит, вы в таком же положении, как я, – сказала Селина. – В таком же положении, как все узницы Миллбанка.

Так и есть, ответила я. Только у них сроки, которые рано или поздно закончатся…

Я потупила глаза, но чувствовала на себе пристальный взгляд Селины. Она спросила, не расскажу ли я побольше о своей сестре.

– Боюсь, вы сочтете меня эгоисткой… – начала я.

– О нет! – живо перебила она. – Никогда!

– Сочтете. Признаюсь, мне было просто невыносимо видеть сестру, когда она отправлялась в свое свадебное путешествие. Невыносимо было целовать ее и желать счастливого пути. Вот тогда я по-настоящему ей завидовала! Кровь в моих жилах тогда словно бы обратилась в уксус!..

Голос мой задрожал и пресекся. Селина не сводила с меня пытливого взгляда. После долгой паузы она тихо сказала, что здесь, в Миллбанке, я могу без всякого стыда говорить все, что думаю, ибо услышат меня лишь каменные стены – да она сама, которая в своем одиночестве безгласна, подобно камню, а потому никому ничего рассказать не может.

Селина не раз говорила мне это прежде, но еще никогда с таким настойчивым убеждением, как сегодня. И я наконец сдалась и заговорила, с усилием выталкивая застревающие в горле слова:

– Моя сестра отправилась в Италию, Селина. В свое время туда собиралась поехать я, с отцом и… подругой.

Разумеется, в Миллбанке я никогда не упоминала имени Хелен и сейчас сказала лишь, что мы намеревались посетить Флоренцию и Рим: папа хотел поработать в музейных архивах и художественных галереях, а мы с подругой должны были ему помогать.

– Италия стала для меня навязчивой идеей, своего рода символом, – сказала я. – Мы собирались совершить путешествие до свадьбы Присциллы, чтобы мать не оставалась одна. И вот теперь Присцилла вышла замуж и поехала в Италию, даже не вспомнив о моей заветной мечте. А я…

Я уже много месяцев не плакала, но сейчас, к своему ужасу и стыду, почувствовала, что вот-вот расплачусь, и резко отвернулась к пузырчатой беленой стене. Снова посмотрев на Селину минуту спустя, я увидела, что она переместилась еще ближе ко мне и теперь сидит на корточках, положив подбородок на сложенные на краю стола руки.

Она сказала, что я очень смелая, – то же самое сказала мне Хелен неделю назад. И сейчас, снова это услышав, я едва не рассмеялась.

– Смелая, как же! Да моей смелости только и хватает, чтобы терпеть саму себя, вечную страдалицу! Я бы предпочла навсегда уйти от себя… но не могу, даже это мне было запрещено…

– Вы очень смелая, – повторила Селина. – Ибо у вас достает смелости приходить сюда, в Миллбанк, ко всем, кто вас ждет…

Она была совсем близко, и в холодной камере я особенно живо ощущала исходящее от нее тепло, дыхание жизни. Но в следующую минуту, не сводя с меня глаз, Селина встала с корточек и потянулась.