Нэш пожала плечами. Ну а чем еще ей заниматься-то? Она же сказала, что сызмалу обучена мошенству. Родне не понравится, если она вернется к ним вся такая добропорядочная.

Очень жаль, вздохнула я, что ей больше не о чем думать, кроме как о преступлениях, которые она совершит через два года.

– Ага, жаль, – согласилась Нэш. – Но что еще здесь остается делать? Разве только считать кирпичи в стенах или стежки в шитье – так я уже вдоволь насчиталась. Или гадать, как там мои детки, без матери-то, – так я уже вдоволь об этом надумалась. Ох и тяжкие это думы!

Возможно, стоит подумать, почему ее дети остались без матери, сказала я. Стоит подумать обо всех прошлых беззакониях, которые и привели ее в тюрьму.

– Думала, да еще как! – рассмеялась она. – Целый год! Здесь все об этом думают – любую спросите. Первый год в Миллбанке, знаете ли, страшная штука. Клянешься, что скорее голодать будешь, вместе с детками своими, чем еще раз совершишь что-нибудь противозаконное и снова окажешься в тюрьме. Готова пообещать что угодно кому угодно – вот насколько раскаиваешься. Но это только в первый год. Потом раскаяние проходит. И, размышляя о своем преступлении, уже не думаешь: «Не сделай я так, не попала бы сюда», а думаешь: «Вот если бы я сделала все ловчее…» Ну и обмозговываешь разные хитрые махинации и кражи, которые совершишь на воле. Думаешь: «Они, значит, упекли меня за решетку, потому что сочли злодейкой? Ну ладно, в таком разе будь я проклята, если через четыре года не покажу им, что такое настоящее злодейство!»

Она весело подмигнула. С минуту я молча смотрела на нее, потом наконец проговорила:

– Вы ведь не ожидаете, что я скажу: «Ах, как мне приятно слышать от вас подобные речи…»?

Нет, тотчас откликнулась Нэш, ничего подобного она, разумеется, не ожидает.

Когда я поднялась на ноги, она отступила от своей свернутой койки и прошла со мной три или четыре шага до решетки, словно провожая.

– Было очень приятно побеседовать с вами, мисс, – сказала она. – И да, будьте повнимательнее с шиллингами!

Непременно, ответила я, высматривая в коридоре надзирательницу. Нэш кивнула, а потом спросила:

– А вы сейчас к кому пойдете?

Вопрос прозвучал вполне невинно, а потому я осторожно ответила:

– Ну… возможно, к вашей соседке, Селине Доус.

– А, к этой! Которая с призраками общается… – Нэш закатила свои красивые голубые глаза и презрительно усмехнулась.

Теперь она нравилась мне гораздо меньше.

Миссис Джелф быстро явилась на мой зов и выпустила меня из камеры, после чего я и впрямь направилась к Доус.

Мне показалось, лицо у нее стало бледнее прежнего, а руки еще больше покраснели и огрубели. На мне был плащ, плотно стянутый на груди, и я ни словом не упомянула ни о своем медальоне, ни о том, что́ Доус говорила мне в прошлую нашу встречу. Но я сказала, что думала о ней. И думала обо всем, что она рассказывала про себя. Расскажет ли она сегодня еще что-нибудь?

– Так чего еще рассказывать-то? – спросила Доус.

Ну, может, она подробнее поведает о своей прежней жизни, до тюрьмы?

– Когда вы стали… такой? – спросила я.

Доус чуть наклонила голову к плечу:

– Какой именно?

– Да вот такой, какая вы сейчас. Как давно вы видите духов?

– А, вот вы о чем. – Она улыбнулась. – Да сколько себя помню, столько и вижу.

И затем она рассказала, при каких обстоятельствах впервые увидела духа, совсем еще маленькой. Тогда она жила с тетушкой и очень часто болела – и вот однажды, когда болела особенно сильно, к ней явилась какая-то дама. Оказалось, то была ее покойная мать.

– Мне тетушка так сказала, – пояснила Доус.

– И вы не испугались?

– Тетушка заверила, что бояться нечего, ведь мама меня любит – вот почему и пришла…

Подобные визиты продолжались, и в конце концов тетушка решила, что следует «наилучшим образом использовать способность, ей дарованную» и стала водить ее в спиритический круг. Там начались разные стуки, голоса и появились другие духи.

– Вот тогда я немножко испугалась, – сказала Доус. – Далеко не все духи были такие добрые, как мама!

А сколько лет ей тогда было?

– Тринадцать, кажется…

Я так и вижу худенькую бледную девочку, которая вскрикивает «Тетя!», когда стол покачивается и стучит. Решительно не понимаю, как взрослая женщина могла подвергнуть ребенка таким ужасам. Однако, когда я выразила свое недоумение, Доус покачала головой и сказала, что тетушка поступила правильно. Было бы гораздо хуже, если бы она встретилась с подобными недобрыми духами в одиночку, – а с иными медиумами такое бывает, заверила она. Ну а со временем она привыкла к своим видениям.

– Тетушка держала меня при себе, – продолжала Доус. – Сверстницы казались мне скучными, они разговаривали о самых обыденных вещах и, разумеется, считали меня странной. Иногда я встречала какую-нибудь девочку, при виде которой сразу понимала, что она такая же, как я. Конечно, не было ничего хорошего, если сама она не знала о своих способностях, – а еще хуже, если догадывалась о них и боялась…

Доус пристально посмотрела на меня, и я невольно отвела глаза, не выдержав взгляда.

– В общем, круг помог мне развить мои способности, – снова заговорила она, теперь несколько оживленнее.

Вскоре она уже научилась отсылать прочь «плохих» духов и устанавливать связь с хорошими. А еще немного погодя они начали передавать ей послания «для своих дорогих друзей в земном мире». Ведь это счастье для людей, правда? Получить добрую весточку от того, по ком горюешь и печалишься?

Я подумала о своем пропавшем медальоне и о переданном мне девушкой послании, о котором, впрочем, мы обе ни словом не упомянули.

– Таким образом, значит, вы стали практикующим медиумом? – спросила я. – Люди приходили к вам и платили деньги?

Доус твердо ответила, что «ни разу и пенни не взяла»; иногда клиенты дарили подарки, но это совсем другое дело; и в любом случае духи говорят, что брать деньги для медиума вовсе не постыдно, если он или она нуждается в средствах, чтобы заниматься спиритической работой.

Рассказывая об этой поре своей жизни, Доус улыбалась.

– Славные были дни, хотя сама я тогда едва ли это понимала. Тетушка меня покинула – «перешла в мир духов», как у нас говорится. Я скучала по ней, но не убивалась, поскольку там она обрела покой и радость, каких никогда не знала на земле. Одно время я жила в Холборне – в отеле, принадлежавшем чете спиритов, которые поначалу были очень ко мне добры, хотя впоследствии, к сожалению, ополчились на меня. Я делала свою работу, приносившую людям счастье. Встречала много интересных людей – умных, образованных, вроде вас, мисс Прайер! Несколько раз даже побывала в знатных домах в Челси.

Мне вспомнилась мошенница по драгоценностям, похвалявшаяся своими поездками в Осборн. Здесь, в тесной тюремной камере, горделивое упоминание о знатных домах прозвучало просто ужасно.

– Не в одном ли из них сделалось плохо девушке и пожилой женщине, в нападении на которых вас обвинили? – спросила я.

Доус отвела глаза и тихо ответила:

– Нет, это произошло в другом доме, в Сиденхаме.

Потом она сказала:

– Вы представляете? Сегодня на утренней молитве такой переполох поднялся! Джейн Петтит из блока мисс Маннинг швырнула в капеллана молитвенником…

Настроение у нее переменилось. Я поняла, что больше она ничего интересного не расскажет, и огорчилась: мне очень хотелось побольше узнать о «духе-грубияне» Питере Квике.

Слушая рассказ Доус, я сидела совершенно неподвижно. Теперь же, немного пошевелившись, я вдруг осознала, что замерзла, и поплотнее запахнула плащ, от какового движения у меня из кармана высунулся краешек блокнота. Доус сразу на него посмотрела и продолжала поминутно поглядывать все время нашего дальнейшего разговора. А когда я собралась уходить, она спросила, зачем я всегда ношу с собой блокнот. Уж не думаю ли написать книгу об узницах Миллбанка?

Я ответила, что не выхожу из дому без блокнота: усвоила такую привычку, когда помогала отцу в работе. Без блокнота чувствую себя как-то странно, а некоторые записи из него впоследствии переношу в толстую тетрадь, где веду дневник. Эта тетрадь для меня как самый близкий друг. Я поверяю ей все свои сокровенные мысли, и она надежно хранит мои тайны.