– А, понимаю…
Теперь расхохоталась я. Мистер Данс повернулся ко мне и удивленно моргнул.
– Должно быть, вы нагляделись там такого, что не приведи господь, – сказал он.
Помню, я уперлась глазами в его тарелку, где лежали булочка, кусок сыра в голубых прожилках и нож с костяной ручкой, на лезвии которого блестел завиток масла, покрытый бисеринками влаги, словно испариной.
– Да, я всякого там нагляделась, – медленно заговорила я. – Видела женщин, утративших способность связной речи, потому что надзирательницы принуждают их к постоянному молчанию. Видела женщин, нанесших себе телесные повреждения, чтобы хоть как-то разнообразить свое тоскливое существование. Видела женщин, доведенных до безумия. Одна женщина прямо сейчас умирает от холода и недоедания. Другая выколола себе глаз…
Мистер Данс, взявший было нож с костяной ручкой, положил его обратно на тарелку. Мисс Палмер вскрикнула. Мать предостерегающе произнесла: «Маргарет!», а Хелен бросила взгляд на Стивена. Но слова извергались из меня сами собой, я как будто бы ощущала их форму и вкус на языке. Меня все равно что безудержно рвало – заставить меня замолчать было невозможно.
– Я видела кандальную и темную. В кандальной хранятся цепи, оковы, смирительные рубахи и путы-стреножки. Когда надевают стреножки, связанные запястья и щиколотки притягиваются ремнями к бедрам, и женщину в таких путах приходится кормить с ложки, точно ребенка, а если она опорожнится, то так и будет сидеть в собственных нечистотах…
– Маргарет! – повторила мать более резко, и Стивен присоединился к ней:
– Маргарет!
– На входе в темную камеру установлена решетка, дверь и еще одна дверь, с толстой соломенной обивкой, – продолжала я. – Непокорных сажают туда в смирительных рубашках, и пытка полной темнотой подавляет волю. Там сейчас одна девушка… и знаете, что самое любопытное, мистер Данс? – Я подалась к нему и прошептала: – На самом деле там должна сидеть я! А не она, вовсе не она.
Мистер Данс перевел глаза на миссис Уоллес, которая громко ахнула при последних моих словах.
Кто-то нервно спросил, что я имею в виду. Как меня следует понимать?
– Разве вы не знаете, что за попытку самоубийства отправляют в тюрьму? – ответила я.
Тут поспешно вмешалась мать:
– После смерти отца Маргарет сильно болела, мистер Данс. И однажды – вот несчастье-то! – перепутала дозу лекарства.
– Я наглоталась морфия, мистер Данс! – выкрикнула я. – И умерла бы, если бы меня не нашли, без чувств, но еще живой. Полагаю, мне следовало позаботиться о том, чтобы меня не нашли так скоро. Но меня спасли, и все прекрасно всё знали – однако мне ничего не было, понимаете? Вам не кажется это странным? Что простая неотесанная женщина выпивает морфий и в наказание отправляется за решетку, тогда как меня спасают и посылают к ней в тюрьму в качестве посетительницы – а все потому, что я дама из приличных?
Думаю, в ту минуту я находилась на грани буйного припадка; но поскольку речь моя оставалась до жути ясной и четкой, вероятно, все походило на обычную вспышку раздражения. Я обвела взглядом всех за столом – никто на меня не смотрел, кроме матери, которая смотрела так, словно не узнавала. Наконец она промолвила, очень ровным тоном:
– Хелен, будь добра, проводи Маргарет в ее комнату.
Мать встала из-за стола, за ней встали все дамы, потом поднялись и джентльмены, чтобы поклониться им вслед. Загремели отодвигаемые стулья, задребезжали бокалы и тарелки на столе. Ко мне подошла Хелен.
– Поддерживать меня нет необходимости! – резко сказала я, и она вздрогнула – видимо, испугавшись, что дальше последует какая-нибудь грубость, – но все равно обняла меня одной рукой за талию и повела прочь, мимо Стивена, мистера Уоллеса, мистера Данса и Вайгерс, стоявшей у двери.
Мать пригласила дам подняться в гостиную, и до второго этажа мы шли по лестнице немного позади них, а потом проследовали выше.
– Что с тобой, Маргарет? – спросила Хелен. – Я никогда тебя такой не видела, ты на себя не похожа.
Я уже несколько успокоилась и ответила, мол, не обращай внимания, я просто устала, голова болит, да еще платье жмет. Впускать Хелен в свою комнату я не собиралась, но она и не попыталась войти: сказала, что должна вернуться вниз и помочь матери. Я заверила, что завтра мне будет лучше, надо хорошенько выспаться, вот и все. Хелен смотрела на меня с сомнением, а когда я прикоснулась к ее щеке – просто по-дружески, чтобы успокоить! – она опять вздрогнула, и я поняла: она боится меня и того, что я могу сделать или сказать сейчас, когда кто-нибудь может случайно услышать. Я расхохоталась, и тогда Хелен повернулась и пошла прочь – спускаясь по ступенькам, она неотрывно смотрела на меня, и ее лицо становилось все меньше, все бледнее, все расплывчатее в густой тени лестничного проема.
В комнате было очень тихо и очень темно – лишь тускло тлели подернутые золой угли в камине да по краю оконной шторы слабо пробивался свет уличного фонаря. Я обрадовалась темноте, даже мысли не возникло зажечь лампу. Стала ходить от двери к окну и обратно, пытаясь расстегнуть крючки тесного корсажа. Пальцы плохо слушались, платье лишь немного сползло с плеч и, казалось, сдавило меня пуще прежнего. Продолжая шагать взад-вперед, я подумала: здесь недостаточно темно! Мне нужна полная темнота. Где бы найти совсем темное место? Я увидела приоткрытую дверь гардеробной. Один угол там показался темнее прочих. Я села в нем на пол и уткнулась лбом в колени. Теперь платье сдавливало меня, словно кулак, и чем сильнее я дергала плечами, стараясь из него высвободиться, тем теснее оно становилось. Наконец я осознала: да у меня же ремни на спине, которые затягиваются все туже и туже!
И тогда я поняла, где нахожусь. Я была рядом с ней, совсем близко… Я ощущала тесные стены камеры вокруг, ощущала смирительный камзол на себе…
Но одновременно я чувствовала, что глаза у меня туго завязаны шелковым шарфом, а на горле затянут бархатный нашейник…
Сколько я так просидела – не знаю. Один раз на лестнице раздались легкие шаги, кто-то тихонько постучал в дверь и что-то спросил шепотом. Возможно, то была Хелен или одна из служанок, но определенно не мать. В любом случае я не отозвалась, и она ко мне не вошла – вероятно, решила, что я уже сплю. «Почему она так решила, если видно, что кровать пустая?» – смутно подумала я. Потом услышала голоса в холле, короткий посвист Стивена, подзывающего извозчика. Смех мистера Данса на улице, прямо под моим окном, стук захлопнутой входной двери и лязг засова. Раздраженное ворчание матери, которая обходила комнаты, проверяя, погашены ли лампы. Я зажала уши. Отняв от них ладони через какое-то время, я услышала только шаги Вайгерс в каморке надо мной, а потом скрип и стоны кроватных пружин.
Я попыталась встать и едва не упала – сведенные холодом и судорогой ноги отказывались выпрямляться, спущенное до локтей платье не давало поднять руки. Однако, когда я наконец кое-как встала, оно легко с меня соскользнуло. Не знаю, продолжалось еще действие лекарства или уже прекратилось, но на минуту мне показалось, что сейчас меня вырвет. Я ощупью добралась до умывального столика, поплескала водой в лицо, сполоснула рот и стояла, наклонившись над чашей, пока не миновал приступ дурноты. В камине дотлевали последние угольки, и я немного подержала над ними руки, а затем зажгла свечу. Губы, язык, глаза ощущались чужими, и я хотела подойти к зеркалу, посмотреть, изменилась ли моя внешность. Повернувшись, я случайно бросила взгляд на кровать – и вздрогнула так сильно, что выронила свечу.
Мне померещилась голова. Моя собственная голова там, на подушке. Я оцепенела от ужаса, решив, что я лежу в кровати – что все время, проведенное мной в темной гардеробной, я спала, а сейчас проснусь, встану с постели, подойду к месту, где я стою, и обниму себя. Нужен свет! – лихорадочно подумала я. Тебе нужен свет! Ее нельзя подпускать в темноте! Я нашарила на полу свечу, зажгла и сжала обеими руками, чтобы уже точно не выронить. Потом боязливо приблизилась к кровати.
