– Так не годится, мама, прекрати сейчас же! – прикрикнула на нее Сайкс. – Рассказывай наконец, что ты узнала? Ты поговорила с мистером Кроссом?
Но, услышав раздраженный голос дочери и увидев проходящую мимо надзирательницу, дама лишь затряслась еще сильнее. Тут Сайкс громко ахнула: прошла уже половина времени, отведенного на свидание; мать без толку проплакала драгоценные минуты!
– В следующий раз присылай Патрика! – закричала Сайкс. – Почему Патрик не пришел? Какая мне от тебя польза, если ты только рыдаешь, и больше ничего?
Заметив, с каким сочувствием я на нее посмотрела, мисс Годфри кивнула и промолвила:
– Да, свидания тяжелы для женщин. А для иных – совсем невыносимы. Поначалу они уж так ждут посетителей, так ждут: дни считают, изнывают от нетерпения. Но в конечном счете получают от встречи такое расстройство, что просят родных вообще больше не приходить.
Мы повернули и направились обратно в жилой корпус. Я спросила, есть ли арестантки, которых никогда никто не навещает.
– Да, есть, – кивнула мисс Годфри. – Верно, у них ни родных, ни друзей. Как попали за решетку, так все о них и забыли. Даже не знаю, что они станут делать, когда выйдут на волю. Коллинз у нас такая, и Барнс, и Дженнингс. И еще… – Она с усилием повернула ключ в тугом замке. – Доус, из блока «E».
Кажется, я наперед знала, что она назовет это имя.
Больше я вопросов не задавала.
Надзирательница проводила меня к миссис Джелф. Я, по обыкновению, переходила от одной арестантки к другой – сначала со своего рода внутренним содроганием, ибо после всего увиденного в комнате свиданий мне казалось ужасным, что я, совершенно посторонний человек, могу заявиться к ним когда пожелаю и они вынуждены со мной разговаривать. С другой стороны, я не забывала, что выбор у них невелик: либо разговаривать со мной, либо вообще молчать. И постепенно я успокоилась, поскольку все женщины с благодарностью улыбались, завидев меня у решетки, и радовались возможности рассказать, как у них дела. У многих, как я уже упомянула, дела были плохи. Вероятно, именно поэтому – и еще потому, что даже сквозь толстые тюремные стены узницы чувствовали перемену времени года, – разговоры велись преимущественно об окончании сроков отсидки:
«Мне осталось ровно семнадцать месяцев, мэм!»
«Мой срок истекает через год и неделю, мисс Прайер!»
«Выйду через три месяца, мисс! Что скажете, а?»
Последняя фраза принадлежала Эллен Пауэр, которую, как она утверждает, приговорили к тюрьме за то, что разрешала влюбленным парочкам миловаться в своей гостиной. С тех пор как похолодало, я часто о ней вспоминала. Сегодня она постоянно зябко ежилась и выглядела хоть и слабой, но не такой больной, как я опасалась. Миссис Джелф оставила нас с ней наедине, и мы около получаса беседовали. Прощаясь за руку, я выразила радость, что пожатие у нее крепкое и что она пребывает в добром здравии. Лицо у нее тотчас приняло заговорщицкое выражение.
– Вы только ничего не говорите мисс Хэксби и мисс Ридли… простите меня за такую просьбу, мисс, я ведь знаю, что не скажете. Но вообще-то, здорова я единственно благодаря моей дорогой матроне миссис Джелф. Она украдкой таскает мне мясо из своей тарелки, а еще дала красную фланельку, чтоб горло на ночь заматывать. А когда в камере совсем уже стыло становится, она самолично накладывает мне мазь для растираний, вот сюда. – Пауэр похлопала себя по груди. – В этом-то все и дело. Заботится обо мне, как дочь родная, – да, собственно, и называет меня матушкой. Надо, говорит, подготовить тебя, матушка, к досрочному освобождению…
Глаза у Пауэр влажно заблестели, и она на мгновение прижала к ним свою грубую синюю косынку. Я сказала, что очень рада, что миссис Джелф к ней добра.
– Она ко всем добра, – живо откликнулась арестантка. – Самая добрая надзирательница во всей тюрьме. – Она потрясла головой. – Бедняжка! Еще недостаточно долго в Миллбанке, чтобы усвоить здешние повадки.
Я очень удивилась: миссис Джелф всегда выглядела такой бледной и замученной, что мне и в голову не пришло бы, что совсем недавно у нее была другая жизнь, за пределами тюремных стен. Но Пауэр кивнула: да, миссис Джелф служит тут… ну, всяко меньше года. Непонятно, зачем вообще такой милой женщине понадобилось устроиться в Миллбанк. Она в жизни не встречала надзирательницы, которая меньше годилась бы для работы в тюрьме!
Последним своим восклицанием Пауэр словно призвала к нам миссис Джелф. В коридоре послышались шаги, и мы, одновременно подняв голову, увидели матрону собственной персоной, проходящую мимо камеры. Заметив наши взгляды, она свернула к решетке, остановилась перед ней и улыбнулась.
Пауэр покраснела:
– Я тут как раз рассказывала мисс Прайер о вашей доброте, миссис Джелф. Надеюсь, вы не против?
Улыбка на лице матроны застыла. Она прижала руку к груди и тревожно глянула вдоль коридора. «Испугалась, нет ли поблизости мисс Ридли», – поняла я, а потому не стала упоминать о фланельке и добавке мяса. Просто прощально кивнула Пауэр и знаком попросила меня выпустить. Миссис Джелф отперла решетку – однако взгляда моего избегала и на улыбку мою не ответила. Наконец, пытаясь ее успокоить, я сказала, что и не знала, что она в Миллбанке сравнительно недавно. Чем же она занималась раньше?
Миссис Джелф ответила не сразу: повозилась со связкой ключей, закрепляя на ремне понадежнее, смахнула с рукава известковую пыль. Потом сделала некое подобие книксена и сказала, что прежде служила горничной, но хозяйку отослали за границу, а к другой даме она наниматься не захотела.
Мы двинулись по коридору. Я поинтересовалась, устраивает ли ее нынешняя работа. Сейчас ей уже было бы жаль покинуть Миллбанк, ответила миссис Джелф.
– И вы не находите свои обязанности тяжелыми? Да еще такие долгие смены? – спросила я. – Разве у вас нет семьи? Наверное, вашим близким трудно приходится, ведь вы постоянно пропадаете на работе.
Здесь ни у кого из надзирательниц нет мужей, сказала миссис Джелф; все либо старые девы, либо вдовы, как она. Замужних в матроны не берут. У нескольких надзирательниц есть дети, которых пришлось отдать на воспитание в чужие семьи, но сама она бездетна.
Все это время миссис Джелф не поднимала глаз.
– Ну, возможно, именно отсутствие детей и делает вас такой хорошей матроной, – сказала я. – Все-таки под вашей опекой сотня женщин, которые беспомощны, как младенцы, и нуждаются в вашей помощи и наставлении. Полагаю, вы для них всех – как добрая мать.
Теперь миссис Джелф наконец посмотрела на меня, но ее глаза, затененные полями форменной шляпки, казались темными и печальными.
– Хочется верить, – промолвила она и снова стряхнула с рукава пыль.
Руки у нее крупные, как у меня: руки женщины, исхудалой от тяжкого труда или горя утраты.
Желание расспрашивать дальше у меня пропало, и я продолжила обход арестанток: навестила Мэри Энн Кук, фальшивомонетчицу Агнес Нэш, а под конец, как обычно, зашла к Селине.
Мимо камеры Селины я уже проходила, когда свернула во второй коридор; но визит к ней я решила отложить напоследок (как и запись о нем сейчас), а потому, поравнявшись с решеткой, отвернула голову к стене, чтобы не увидеть девушку. Поступила я так из своего рода суеверия. Памятуя о комнате свиданий, я вдруг вообразила, будто стоит лишь мне – пускай даже мельком – увидеть Селину, как некие песочные часы начнут отсчитывать драгоценные мгновения нашей встречи, а я не хотела, чтобы хоть единая песчинка в них соскользнула вниз раньше времени. Даже уже стоя с миссис Джелф перед решеткой, я по-прежнему упорно смотрела в пол. И только когда матрона отомкнула замок, немного повозилась со связкой ключей на ремне, а потом заперла нас в камере и удалилась, – только тогда я наконец подняла глаза на Селину. Подняла – и сразу же осознала, что во всем облике девушки едва ли найдется черта, способная умиротворить мой взор. Я видела выбившиеся из-под чепца волосы, прежде роскошные, а теперь коротко обкромсанные. Видела тонкое горло, на котором когда-то застегивали бархатный нашейник; худые запястья, которые привязывали к подлокотникам; чуть скошенный маленький рот, говоривший чужими голосами. Видела все приметы странной профессии, – казалось, они проступают поверх бледной кожи, подобные следам стигматов на теле святого. Но Селина ничуть не изменилась с прошлой нашей встречи – изменилась я, под влиянием нового знания о ней. Оно действовало на меня исподволь, незаметно – как капля вина на простую воду в чашке или закваска на безопарное тесто.
