Всякий раз, когда я о ней думала, она неизменно представлялась мне в образе Истины с картины Кривелли: худой, строгой и мрачной. Иногда я обращалась мыслями к тому, что она говорила о своих гостях-духах, о подарках от них, о фиалке… и живо вспоминала ее неподвижный пристальный взгляд, от которого становилось не по себе. Но сегодня, когда она отвечала урок перед своей элегантной дамой – глаза потуплены, нежное горло подрагивает под ленточками тюремного чепца, покусанные губы едва шевелятся, – сегодня она показалась просто юной, беззащитной, печальной и полуголодной, и у меня сжалось сердце от жалости.

Доус не видела, что я за ней наблюдаю, пока я не сделала еще шаг, – тогда она подняла голову и умолкла на полуслове. Щеки у нее вспыхнули, и я почувствовала, как запылало мое лицо. Мне вспомнилось, как она сказала: «Да пусть весь мир на меня смотрит: это часть моего наказания».

Я уже хотела отойти, но тут учительница тоже заметила меня, встала и приветственно кивнула. Мне угодно поговорить с заключенной? Они скоро заканчивают. Доус выучила задание назубок.

– Продолжайте, – улыбнулась она девушке. – Вы замечательно читаете.

Возможно, я бы посмотрела и послушала, как какая-нибудь другая женщина, сбиваясь и спотыкаясь, рассказывает урок, получает снисходительную похвалу от учительницы и снова замыкается в одиноком молчании, но наблюдать за Доус мне решительно не хотелось.

– Я загляну к вам в другой день, раз вы сейчас заняты.

Я кивнула даме и попросила миссис Джелф сопроводить меня к камерам дальше по коридору. Там я провела примерно час, навещая арестанток.

Но час этот был пренеприятным, и все женщины произвели на меня тяжелое впечатление.

Первая узница, к которой я зашла, тотчас отложила свою работу, встала и сделала книксен. Пока миссис Джелф запирала решетку, она кивала с угодливой улыбкой, но едва лишь мы остались одни – притянула к себе и зашептала, обдавая зловонным дыханием:

– Придвиньтесь ближе, еще ближе! Чтоб они ничего не услышали! Если услышат, они меня искусают! Ой, так искусают, что хоть вой от боли!

Женщина говорила о крысах. По ее словам, крысы проникают в камеру ночью; она сквозь сон чувствует их холодные лапки на лице, а просыпается вся в укусах. Она завернула рукав и показала следы зубов на руке – своих собственных зубов, я уверена.

– Но каким же образом крысы проникают в камеру? – спросила я.

Надзирательницы приносят, ответила женщина, и через глазок просовывают (она имела в виду смотровое окошко на двери).

– Берут за хвосты и просовывают, я вижу их белые руки в темноте. Одну за другой, одну за другой на пол бросают…

Не поговорю ли я с мисс Хэксби, чтоб крыс убрали?

Да, непременно, пообещала я, чтобы только успокоить женщину, после чего сразу покинула камеру. Однако следующая арестантка, которую я посетила, тоже показалась мне душевнобольной, и даже третью – проститутку по имени Джарвис – я поначалу приняла за слабоумную, ибо все время, пока мы разговаривали, она беспокойно переминалась с ноги на ногу, вся как-то дергалась и в глаза мне не смотрела, хотя и безостановочно скользила своим тусклым взглядом по моему платью и прическе. Наконец, словно не выдержав, она раздраженно выпалила: да как я могу одеваться столь невзрачно? Да мое унылое платье ничем не лучше, чем у надзирательниц! Как будто недостаточно того, что им здесь приходится одеваться черт-те во что! Она бы и под страхом смерти не надела платье вроде моего, живи она на воле и имей возможность наряжаться по своему вкусу!

– А как бы вы оделись на моем месте? – спросила я.

Ответ последовал незамедлительно:

– Платье из шамберийского газа, выдровая пелерина и соломенная шляпка с лилиями.

А обувь?

– Шелковые туфельки с лентами по колено!

Но это же наряд для званого вечера или бала, мягко возразила я. Не заявится же она в таком наряде в Миллбанк, верно?

Очень даже заявится! Чтобы покрасоваться перед Хой, и О’Дауд, и Гриффитс, и Уиллер, и Бэнкс, и миссис Притти, и мисс Ридли! Еще как заявится!

Под конец Джарвис так распалилась, что я несколько встревожилась. Должно быть, помыслилось мне, она каждую ночь лежит в камере, рисуя в воображении свое роскошное платье, взволнованно обдумывая все рюшечки и оборочки на нем.

Однако, когда я уже собралась подойти к решетке и позвать надзирательницу, Джарвис резво подскочила ко мне, очень близко. Взгляд у нее теперь прояснился – и приобрел весьма хитрое выражение.

– А мы с вами мило поболтали, правда, мисс?

Да, кивнула я и снова двинулась к решетке. Джарвис шагнула вплотную и быстро заговорила:

– А куда вы дальше направитесь? Не в блок ли «B», часом? Потому что если туда – ах, не будете ли вы столь добры передать записочку моей подруге Эмме Уайт? – Она протянула руку к моему карману, где лежали блокнот и карандаш, и просительно сказала: – Просто листочек из блокнота, а? Вы единым мигом просунете записку Уайт сквозь решетку – и все дела. Да хоть пол-листочка!.. Она моя кузина, мисс, клянусь! Спросите любую надзирательницу!

Я уже отступила от нее, а теперь отстранила настойчивую руку.

– Записку? – ошеломленно переспросила я.

Но ей же прекрасно известно, что я не вправе передавать никакие послания! Что подумает обо мне мисс Хэксби, если я нарушу запрет? И что мисс Хэксби подумает о ней, если проведает, что она обращалась ко мне с подобной просьбой? Джарвис немного попятилась, но продолжала гнуть свое: да ничего с мисс Хэксби не сделается, если Уайт узнает, что ее подруга Джейн помнит о ней!

– Вы уж извините, что я попросила вас блокнотик попортить, – продолжала она. – Но если не записку, так просто словечко вы ведь можете передать, правда, мисс? Просто шепнуть Уайт, что ее подружка Джейн Джарвис думает о ней и хочет, чтоб она это знала, а?

Я помотала головой и постучала по решетке, призывая миссис Джелф выпустить меня.

– Вы знаете, что просить о таком нельзя, – сказала я. – Прекрасно знаете, но все же просите, и мне очень жаль, что вы так поступаете.

Взгляд Джарвис из хитрого мгновенно стал угрюмым; она отвернулась и обхватила себя руками.

– Да чтоб тебя черти драли! – отчетливо проговорила она – впрочем, не настолько отчетливо, чтобы надзирательница расслышала сквозь скрип песка под своими тяжелыми форменными башмаками.

Удивительно, но ругательство ничуть меня не задело. Я, конечно, моргнула от неожиданности, но потом устремила на арестантку неподвижный спокойный взгляд, заметив который она злобно нахмурилась. В следующую минуту подошла надзирательница.

– Давай-ка берись за шитье, – мягко промолвила она, выпустив меня из камеры и заперев решетку.

После некоторого колебания Джарвис перетащила стул на прежнее место и взялась за работу. Теперь она казалась не угрюмой и не злобной, а просто несчастной и больной – как Доус.

Было слышно, что молодые помощницы миссис Брэдли все еще работают в камерах блока «E», но я спустилась в блок первого разряда и зашагала по коридору в сопровождении мисс Маннинг. Разглядывая обитательниц камер, я вдруг поймала себя на том, что гадаю, кому же из них Джарвис хотела передать весточку. Наконец я спросила самым спокойным тоном:

– У вас здесь есть заключенная по имени Эмма Уайт, мисс Маннинг?

А когда надзирательница ответила утвердительно и поинтересовалась, не угодно ли мне навестить означенную особу, я покачала головой и после небольшой заминки сказала, мол, просто одна арестантка из блока миссис Джелф про нее спрашивала.

– Ее кузина, насколько я поняла. Джейн Джарвис.

Мисс Маннинг фыркнула:

– Значит, кузиной назвалась? Да она Эмме Уайт такая же кузина, как я!

Уайт и Джарвис, пояснила она, известны в тюрьме как «подружки», и у них «такая страсть, что обычной влюбленной парочке и не снилась». Я еще повстречаю здесь немало женщин, которые таким вот манером «дружат», подобные отношения распространены во всех тюрьмах. Это все от одиночества, сказала мисс Маннинг. Она не раз собственными глазами видела, как женщины с самым крутым характером сохнут от любви, потому что воспылали чувствами к какой-нибудь девушке, не отвечающей взаимностью или уже имеющей подружку, которая ей больше по сердцу.