— Теперь моя очередь, — молвила Катерина Гонзага, поднимаясь с царственным видом императрицы. Затем она в сопровождении своих хихикающих и шепчущихся служанок прошла за ширму, чтобы переодеться. Мужчины опять тихонько заговорили о французах, а Джулия начала поглаживать огромную грушевидную жемчужину, сияющую на её горле, и бог знает какие мысли стёрли улыбку с её лица. Потом нам всем велели закрыть глаза.

— Готово, — раздался голос графини да Монтеведжо. — Посмотрите на меня сейчас!

Я подумал, не являются ли эти слова её личным девизом, вышитым на всём её белье. Мне наша гостья не нравилась. Перед ужином она спросила, не глядя на меня, умеет ли карлик жонглировать и кувыркаться, а затем, во время еды, бросала мне со своей тарелки объедки точно собаке. Джулия на протяжении всего ужина то и дело просила её перестать, причём с каждым разом её тон становился всё менее любезным.

Однако нельзя было не признать, что Катерина Гонзага — красавица. У неё были густые, светлые почти до белизны волосы, ещё более белая кожа, сияющие светло-серые глаза — и посему она мота позволить себе быть сварливой, капризной и злобной. Конечно, ведь всё это извинялось красотой. Живя рядом с Джулией Фарнезе, эту истину было легко забыть, потому что, хотя Джулия и была несомненной красавицей, она никогда не выходила из себя, никого не обижала, ничего для себя не требовала и не устраивала сцен. Она была куда менее царственной, чем Катерина Гонзага, но уживаться с нею было куца легче.

Граф Оттавиано да Монтеведжо уже храпел, сидя в кресле в задней части гостиной, когда его жена вышла из-за ширмы, приняла картинную позу и зрители снова разразились аплодисментами. На этот раз они были более жидкими, поскольку женщины хлопали еле-еле, а мужчины так таращили глаза, что позабыли хлопать вовсе. Графиня предстала перед нами не совсем голой, однако она разделась до прозрачной сорочки, а её распущенные волосы ниспадали до бёдер. Одной рукой она скромно закрывала грудь; другая прикрывала прядью волос то место, где сходились её бёдра, меж тем как она смотрела поверх наших голов с великолепной безмятежностью богини.

Мадонна Адриана недовольно щёлкнула языком. Мужчины сально улыбались, и Лукреция ткнула мужа локтем в рёбра. Присутствующие явно не собирались высказывать догадку, что это за картина, но графиня да Монтеведжо, похоже, была не против того, что никто не торопится и все разглядывают её с жадным вниманием.

— «Рождение Венеры», — сказал я наконец, прерывая недолгое молчание. — Тоже кисти Боттичелли. Хотя вам, мадонна Катерина, не хватает морской раковины, на которой стояла богиня любви, и вам бы следовало снять с пальца это кольцо с рубином. Венера вышла из моря, не украшенная никакими драгоценностями.

— Ах, это? — с наигранным простодушием сказала фальшивая Венера, оставив свою позу, чтобы показать руку с кольцом (а также выставить напоказ грудь), и рубин засверкал в свете свечей. — Я просто не могла заставить себя снять его. Я его очень ценю — ведь его мне подарил сам Его Святейшество. Он очень щедро принимал нас, когда мы с мужем последний раз были в Риме.

Она победоносно посмотрела на мадонну Джулию, мадонна Адриана и Лукреция также бросили на неё быстрые взгляды. Моя хозяйка и глазом не моргнула, только подняла руку с головы своего ручного козла и лениво погладила огромную жемчужину, что висела на её шее.

— Мне никогда не нравились рубины, — тихо проговорила она. — Нынче их так легко подделать, ведь в наши дни из Венеции поступает так много отлично сделанных стеклянных копий. Я слышала, что хороший рубин можно подделать всего за горсточку дукатов, и ни одна женщина не догадается! Вот жемчуга подделать гораздо трудней... Боже мой, уже моя очередь?

Это заставило эту стерву Гонзага заткнуться, и она удалилась за ширму, чтобы вновь надеть платье; уверен, она при этом уже строила планы показать свой рубин ближайшему ювелиру, чтобы узнать, настоящий он или поддельный. Я видел, как Джулия, вставая, на мгновение зажмурила глаза, словно стараясь сдержать слёзы. Я знал, что Его Святейшество написал ей очень мало писем.

— Боюсь, лучшие картины маэстро Боттичелли уже были здесь представлены, — молвила она. — Жаль, что он не пишет новых — я слышала, что во Флоренции один безумный монах проповедует простоту — и теперь половина флорентийских художников отказались заниматься живописью, считая её светскими пустяками...

— Фра Савонарола, — тихо сказал я со своей тонущей в полумраке скамьи у стены. В тот день это имя не вызвало у меня тревоги, а должно бы.

— Жаль, что мир потерял такого художника, как маэстро Боттичелли. — Джулия пожала плечами. — По крайней мере, сегодня вечером мне придётся довольствоваться маэстро Рафаэлем[105].

Она повернулась к нам спиной и встала на колени, от жёлтого света свечей её скрученные в узел волосы заблестели. Медленно и грациозно она подняла руки, чтобы распустить шнуровку на своём платье, и я явственно услышал, как все мужчины в комнате перестали дышать. La Bella вытащила одну руку из рукава, оголив жемчужно-белое плечо, и в немой мольбе подняла обнажённую руку. Голова её повернулась, так что стал виден профиль, и она, опустив ресницы, застыла.

Никто не высказал никакой догадки. Все просто смотрели и любовались — все, кроме графини да Монтеведжо, у которой вид вдруг сделался не царственным, а брюзгливым... и Лукреции, которая с едва слышным вздохом начала теребить свои расписанные цветами юбки.

Джулия выдержала свою позу ещё мгновение, затем подняла ресницы и посмотрела на нас через плечо. Каким-то непостижимым образом с одним голым плечом, нагой рукой и полунагой спиной она выглядела куда более обнажённой, чем эта стерва Гонзага в своей прозрачной сорочке.

— Боюсь, никто из вас не знает этой картины. — Джулия опустила руку и вдела её обратно в висящий рукав. — Думаю, она ещё даже не начата. В прошлом году маэстро Рафаэль приходил писать мой портрет, но он также попросил меня попозировать ему ещё для одного наброска. Он хочет написать «Преображение Господне» и собирается писать молящую Иисуса Мать с меня. Там, конечно, будут и ангелы, и апостолы, и святые.

Джулия зашнуровала платье и снова вернулась на свой стул и поцеловала своего козлика в нос. Мужчины всё ещё продолжали на неё глазеть, а Катерина Гонзага сейчас выглядела так, будто только что съела лайм.

— Ну, так кто из нас выиграл? — грубо спросила Катерина, и я увидел, как мадонна Адриана подняла глаза от вышивания и бросила на неё неодобрительный взгляд. — Я или Джулия Фарнезе?

У Лукреции опять вытянулось лицо, и я тотчас соскочил со своей скамьи у стены.

— Быть может, наилучшим судьёй в этом состязании будет карлик? — поспешил вставить я, пройдя в середину гостиной и встав перед собравшимися. — В конце концов, кто может лучше судить о красоте, чем такой безобразный человек, как я? — Раздался негромкий смех, и я развёл руками. Синьор Сфорца расхохотался во всё горло. — Я думаю, при всём уважении к La Bella и нашей красавице-гостье — с этими словами я им поклонился — мы должны присудить корону прекрасной графине ди Пезаро. Как ни красиво дневное светило в своём полуденном великолепии, всего прекраснее оно на рассвете.

— По-моему, на рассвете солнце кажется бледным и некрасивым, — вполголоса заметила графиня да Монтеведжо, но её замечание потонуло в громе аплодисментов, причём громче всех хлопала мадонна Адриана. Лицо Лукреции немного просветлело, и, к моему облегчению, мужчины вновь заговорили о вторжении французов, предмете куда более безопасном, чем сравнение красоты трёх женщин, находящихся в одной комнате.

— Всё получилось просто замечательно, моя дорогая, — шепнула Джулии мадонна Адриана, а мужчины меж тем велели принести географические карты и ещё вина и начали громко спорить о том, какой маршрут король Франции выберет в своём походе на Неаполь.

— Как вы думаете, она действительно получила это кольцо от него? — прошептала в ответ Джулия. — Я видела, как она строила ему глазки на свадьбе Джоффре.