— Двенадцать ходов до победы, если пойти конём вот сюда, — а Лукреция беззаботно болтала, не переставая тараторить даже на вдохе:
— Отец говорит, что, когда он станет Папой, моей руки будут просить принцы. По словам отца, дон Гаспаре тогда будет для меня недостаточно хорош, хотя я не знаю, хочу ли я разорвать эту помолвку. Одну мою помолвку, с доном Хуаном де Сентенельесом, уже разорвали в прошлом году...
Когда мой отец станет Папой. Когда, а не если. Конечно, он хотел заполучить папскую тиару. Он мечтал о ней и ради неё плёл интриги и строил козни. Я знала это, ещё когда он ухаживал за мною, так весело уверяя меня, что с него достаточно простой кардинальской шапки. Я вздохнула, проводя гребнем по белокурым волосам Лукреции.
— Хотите ещё каштанов, мадонна Джулия? — послышался голос из дверей лоджии. Я обернулась и увидела Кармелину, повариху, стоящую с тарелкой каштанов в руке.
— Мы вас всё-таки разбудили, — огорчённо сказала я. — Идите спать! Мы можем и сами принести себе вина и сладостей, если нам захочется ещё.
— Чепуха, я всегда встаю до рассвета. — Она вошла в лоджию и поставила тарелку с каштанами возле шахматной доски. — Если вы просто... о, святая Марфа, помилуй меня!
Я услышала заунывное «бе-е-е» и увидела, как из-за юбки Кармелины выходит козлёнок. Белый, пушистый, большеухий, он огляделся и жалобно заблеял. Мадонна Адриана, всхрапнув, проснулась.
— Это ещё что такое? — вопросила она. Я хихикнула.
— Это ваш ужин. — Кармелина зловеще посмотрела на козлёнка. — Он с прошлого вечера всё убегает из кухни и увязывается за каждым встречным. Вроде должен бы был понять, что он всё равно в конце концов окажется на вертеле, нафаршированный сыром, копчёной острой ветчиной и мускатными грушами, но у коз всегда не хватает мозгов. — Её тон сделался задумчивым. — Кстати, мозги тоже можно приготовить очень вкусно, если мелко порубить их со сладким майораном и петрушкой...
— Вы не можете его зарезать, — запротестовала я. — Только посмотрите, какая у него мордочка!
Козлёнок снова жалобно заблеял. Кармелина грозно посмотрела на него, уперев руки в боки.
— По-моему, мадонна Джулия, он вполне сгодится для ужина.
— Нет, не сгодится. — Я подхватила козлёнка на руки и положила его себе на колени. Лукреция захихикала, когда он принялся жевать уголок её рукава. А я начала ласкать его белые вислые ушки.
— Я отменяю его смертный приговор.
— Где вы были, когда меня арестовывали? — прошептал Леонелло, или мне показалось, что он это прошептал, потому что, когда я посмотрела на него, он уже снова уткнулся в свою книгу.
— Что же ещё прикажете мне готовить на ужин? — не отступала Кармелина. — Если у нас не будет жареного козлёнка, то остаётся только похлёбка и размоченный в подогретом вине хлеб.
— Я не имею ничего против похлёбки и хлеба, размоченного в подогретом вине, — просительным тоном проговорила я, гладя козлёнка. — А ты, Лукреция?
— Нет, нет, пожалуйста, не убивайте его!
Кармелина мрачно посмотрела на козлёнка.
— Тебе повезло, — молвила она и повернулась, чтобы уйти.
— А за кого вы, Signorina Cuoca?[62] Кого бы вы хотели видеть Папой? — Леонелло поднял глаза от своей книги. — Нашего кардинала Борджиа? Или одного из ваших земляков-венецианцев, кардиналов Джирардо, Дзено или Микьеля?
— Это меня не касается, — коротко и резко сказала Кармелина.
— Если бы мы интересовались только тем, что нас касается, жизнь была бы очень скучной. — Леонелло лениво улыбнулся. — Так, например, мне очень даже интересно всё, что касается вас.
Кармелина зло на него посмотрела и скрылась за дверью. Так, так. Моей любимой поварихе не понравился мой новый телохранитель. Всякий раз, когда он обращался к ней, она злилась.
— Вам не следует её дразнить, — сказала я ему, едва за ней захлопнулась дверь. — Не дело злить кухарку, не то вы будете есть только подгоревшее рагу.
— Я не могу удержаться. — Он поглядел на дверь, за которою скрылась Кармелина. — У этой женщины точно есть секреты.
— У всех нас есть свои секреты? Разве у вас нет?
— О, есть, и множество.
— Расскажите мне хоть один. Вы уже шесть дней ходите за мною тенью, а я ничегошеньки о вас не знаю.
— А вы уверены, что в детстве вас не подменили крестьянской девочкой, мадонна Джулия? Девушки вашего происхождения и воспитания не интересуются жизнью своих слуг.
— Ну, хорошо, хорошо, держите свои секреты при себе. — Я погладила лежащего на моих коленях козлёнка, чтобы отвлечь его от жевания моего рукава. — По крайней мере, скажите мне, что вы читаете.
— Гомеровы гимны[63]. — Леонелло любовно провёл рукой по искусно тиснённой коже переплёта. — Если я надолго останусь в этом доме, я сильно избалуюсь в том, что касается книг.
— Я люблю поэзию. Особенно Петрарку. Во всяком случае, при некоторых настроениях.
— Я никогда не бываю в настроении для чтения Петрарки.
— А чем вам не нравится поэзия Петрарки?
— Недоразвитые душевные порывы, выраженные в сладеньких стихах, посвящённых скучной блондинке.
— У вас непоэтическая душа, — начала было я, но тут Лукреция, вдруг переставшая напевать что-то козлёнку на моих коленях, вновь бросилась к балюстраде лоджии и закричала:
— Белый дым! Сейчас это точно белый дым! Я вижу, вижу!
Мадонна Адриана так проворно вскочила со своего кресла, что опрокинула шахматную доску. Малыш Джоффре, вздрогнув, проснулся, кинулся к своей сестре, спотыкаясь о рассыпавшиеся белые и чёрные пешки. Леонелло оторвал глаза от книги, а я сунула моего нового питомца по мышку и тоже со всех ног ринулась к балюстраде, вытягивая шею в сторону огромной сумрачной громады собора Святого Петра.
Небо из чёрного стало серым, на востоке брезжила едва заметная бледно-розовая линия. Света было как раз достаточно, чтобы увидеть подымающийся над собором клуб белого дыма.
Habemus Рараm. У нас есть Папа.
— Deo gratias[64], — молвил Леонелло. Похоже, ему было весело.
— Леонелло, — голос мадонны Адрианы дрожал от напряжения. — Идите к охране и скажите им, чтобы немедля отправили кого-нибудь на площадь.
Никто не спросил, зачем. Пока мы разговаривали, нового Папу обряжали в заранее приготовленные папские одежды для его первого появления в окне, откуда он даст всем собравшимся своё первое папское благословение.
«Кто же стал Папой?» Эти слова гулко стучали в моём мозгу, пока я вслед за визжащей Лукрецией и несущимся вприпрыжку Джоффре сбегала по лестнице в вестибюль у входа, чтобы ждать известий там. «Кто же стал Папой?»
Я не знала, на что надеяться.
В конце концов Родриго возвратился раньше, чем посланец мадонны Адрианы смог пробиться обратно сквозь ликующие толпы, запрудившие улицы Рима. Мы все ждали в прихожей. Джоффре прыгал так активно, что Адриана его отшлёпала; Лукреция то молилась, то принималась лепетать что-то радостное и несвязное. Я надела своё жемчужное ожерелье и то алое шёлковое платье, которое было на мне, когда я отдалась Родриго. Козлёнок ходил за мною, как привязанный, жуя мой подол, а слуги стояли кучками и шептались, даже не делая вида, что заняты работой.
Двойные двери прихожей распахнулись, и внутрь с громовым грохотом хлынул поток людей. Палаццо внезапно наполнилось толпой пажей, стражников, мажордомов, служителей церкви, и все они разом говорили и жестикулировали. Двое красивых юношей с горделивой осанкой и золотисто-рыжими волосами, один в сутане епископа, другой в прикрывающих верхнюю часть тела латах, стояли по бокам представительного широкоплечего мужчины в широких белых шитых золотом одеждах.
Чезаре Борджиа поднял руку, и Хуан, ухмыльнувшись, бросил в воздух ворох надписанных листочков бумаги, тех самых, которые, кружась, просыпались на толпу на площади из окна, когда святой отец давал своё первое благословение:
