— Я сейчас.

Джеймс тревожно и непонимающе поднял брови.

— Что-то случилось?

— Я сейчас, — повторил Майкл.

Заметив, что он подходит, девчонки перестали шептаться и уставились на него с виноватым изумлением, потом неловко засмеялись, переглянувшись. Майкл отодвинул стул у их столика, сел, оглядел обеих.

— Привет. Как дела?..

— Здравствуйте, — те нервно заулыбались. Они явно не были готовы к такому вниманию и не знали, чего сейчас ждать: то ли это обычная эксцентричность звезды, то ли у них неприятности.

Майкл оглядел их столик, примериваясь, к чему приложиться. Взял бокал с вином, попробовал, поставил на место. Девчонки смотрели на него, молча моргая.

— Как называется? — Майкл ткнул в бокал пальцем. — Мне понравилось, я бы взял себе такого же.

— Простите?.. — напряженно спросила девушка, у которой он отобрал бокал.

Майкл удивленно поднял брови.

— Что-то не так?..

Он чувствовал спиной настороженный взгляд Джеймса. Этот взгляд остужал в нем ярость, заставлял сдерживать тон голоса. Ему хотелось наорать на этих двух дур, которые по глупости или наивности решили сделать себе фото на память, заметив его за соседним столиком. Ему хотелось вывалить им на голову, чего ему будет стоить это фото в их Инстаграме. Но он сдерживался. Потому что Джеймс смотрел на него.

— Что-то не так? — с нажимом повторил Майкл, оглядывая их лица. — Я вторгся в вашу частную жизнь? Но вы же вторглись в мою. Так почему вам можно, а мне нельзя?

— Простите, — виновато сказала вторая девчонка — то ли до нее быстрее дошло, в чем дело, то ли они изначально была против идеи сфотографировать его тайком.

— Если вы не заметили, — сказал Майкл, — то при входе в зал есть табличка: «никаких фото». Это странно, если вы ее не заметили, она размером с дорожный указатель. Если вам очень хотелось сделать селфи на моем фоне, можно было подойти и вежливо попросить разрешения.

— Я не хотела вас беспокоить, — виновато-испуганно сказала первая, вертя в руках телефон.

Майкл пожал плечами:

— Но вы же побеспокоили. И знаете, что меня теперь беспокоит? Что даже фото с гребаной обезьянкой на пляже нельзя сделать, просто наведя на нее камеру. А я, по-вашему, даже не обезьянка? А кто — пальма? Пальму не нужно спрашивать, просто щелкаешь и идешь дальше.

Он смерил девчонок злым взглядом. Одна из них была уже на грани слез. Она панически листала страницы в своем телефоне вперед-назад, паникуя и явно не понимая, что делает.

— Удалите фото, — жестко сказал Майкл.

Девушка судорожно вздохнула, листая экраны.

— Да… простите. Простите, я сейчас, я… Вот. Все.

— Я надеюсь, что все, — сказал Майкл, уничтожая ее взглядом. — Если хоть одна фотография сегодняшнего вечера появится в сети, с вами свяжется мой адвокат. А он очень неприятный человек, поверьте.

Ему было совершенно не жаль их. Для них этот случай было всего лишь парой неприятных минут. Испорченным вечером, может быть. А у него могли быть испорчены несколько лет. Он вернулся за свой столик, стряхивая злость, будто капли воды с пальцев.

— Что случилось?.. — спросил Джеймс. — Кто это?..

— Не знаю. Фанатки, — с раздражением сказал Майкл. — Они нас сфотографировали. Зак и так готов оторвать мне голову, не хочу давать ему лишний повод. Он и так слишком часто звонит мне по утрам, чтобы поорать.

— Давай уйдем, — тихо предложил Джеймс.

Майкл с сожалением посмотрел на него.

— Прости. Мне жаль, что нас так прервали.

Джеймс загадочно и сдержанно улыбнулся.

— Ничего. Я все равно уже устал. Поедем.

Они больше не вспоминали о Винсенте. Они оба повелись на этот маленький обман, и, скрываясь от чужих глаз, провели все оставшееся им время. Выходили по утрам выгуливать Бобби, смотрели фильмы Майкла один за другим. Ужинали в тихих местах. Лежали в обнимку, глядя на огненное одеяло города за окнами спальни.

Переполняясь нежностью, Джеймс просил разрешения выразить ее — и Майкл позволял, конечно, как и всегда позволял, если Джеймсу из игривости или страсти хотелось самому завалить его на лопатки. Он падал. Смотрел на него, на его лицо, на золотые тени. Джеймс был нежным. Целовал, целовал бесконечно. Бессильно утыкался Майклу лбом в плечо. Тот обнимал его, гладил по вздрагивающей спине. Смотрел, раскрывая глаза. Красивый. Запоминал. На Джеймса редко находило такое желание — он растворялся в нежности и благодарности, шептал что-то едва различимое прямо в губы, был медленным, трепетным, жарким. Скользил, как волна, изгибая спину. Майкл не торопил. Отзывался. Держал за бедра, держал на себе, принимая все, что тот хотел без слов высказать. Хочешь — рисуй на мне, хочешь — целуй, хочешь — бери. Твое. Тебе — можно.

Майкл ловил его изменчивый темп, слушал его, подстраивался. Не пытался, как обычно, перебить своим. Нет. Не старался быть тихим, если стоналось — стонал. Приятал его в себе и в себя. Потому что Джеймс — над ним — был распахнутым, уязвимым, оголенным до нервов. Беззащитным, почти даже робким. Он терялся во всем том, что чувствует, и Майкл держал его, принимал в себя, не давал захлебнуться.

Лишь под самый конец Джеймс срывался в неровный ритм, бесконтрольно и лихорадочно. Майкл смотрел. На искаженные брови, спутанные темные волосы, на закушенную губу. Потом, когда Джеймс падал ему на грудь — обнимал и баюкал его на себе. Джеймс сворачивался в клубок, замирал, растроганный и смущенный. Он всегда смущался — потом. Прятал лицо, краснел, даже взгляд поднимал не сразу.

Грусть накатывала, как прибой. Время стремительно убегало. И Майкл держал Джеймса в руках, пока было можно.

В жизни каждого человека есть город, который он ненавидит. Город, чей вид, контур, запах — вызывают дрожь.

Длинные палки небоскребов, голубое стекло и сталь, на закате их тень поглощает кварталы на многие мили.

Картонные трущобы в один этаж, с окнами, в которых мотаются пыльные тряпки, а под стеной — жалкая попытка облагородить окрестную свалку, вкопанные в землю автомобильные шины, чахлые клумбы, из которых голуби выклевали всю траву.

Идиллический, летний, зеленый пригород, где стрекочут поливальные установки, а на берегу ухоженного пруда выгуливают веселых ретриверов цвета кофе: черный, мокко, а за ними несется, вывалив язык, карамель со сливками.

Этот город собирает в одно, как витраж, все, что ты ненавидишь в этой жизни. Стеклышко за стеклышком он вплавляет твою память в свинцовую оплетку. Запах школьного мела и топот ног по коридорам. Мерное пиканье системы мониторинга в светлой палате, исхудавшая рука на тонком больничном одеяле. Запах свежей горячей выпечки. Незнакомая плавная речь. Знакомый крик. И когда лучи солнца падают на тебя сквозь этот город-витраж, ты вспыхиваешь от ярости.

Так Майкл ненавидел Париж.

Искренне, глубоко и страстно. Так, как умеет ненавидеть лишь тот, кому не выпал шанс полюбить. Майкл ненавидел его вкус, цвет и запах. Каштаны по берегам Сены, саму Сену и сами каштаны. Химер на стенах Нотр Дам и Нотр Дам. Он ненавидел Эйфелеву башню и галереи Лувра, сад Тюильри, Елисейские поля, Мулен Руж и все остальные парижские башни, сады и поля, бульвары, дворцы и мосты.

Все вместе и все по отдельности. Это была подлинная, непритворная страсть, которая за последние полгода выросла в настоящее чувство.

Поэтому, когда Виктория сказала, что летит во Францию делать фотосессию для парфюмерного бренда, а Майкл сказал, что полетит с ней, она была изумлена так, что не сразу нашлась с ответом.

— Ты же ненавидишь Францию!

Майкл пожал плечами.

— Я просто решил согласиться раньше, чем Зак заставит меня — он все равно заставит. На следующей неделе публикуют новые промо со съемок «Баллингари», опять начнутся все эти разговоры про меня и Лейни. Надо чем-то отвлечь народ.

— Кому интересен твой «Баллингари», если есть «Неверлэнд»? — фыркнула она.

— Ты же видела расписание, по «Неверлэнду» что-то новое появится только в конце августа, — сказал Майкл. — Надо вбросить что-нибудь романтическое про нас с тобой.