— Смотри, какой красивый закат. — Он кивнул на позолоченные верхушки деревьев.

— Что вы делаете? — услышала я женский голос, а через мгновение в полном смятении уставилась на вышедшую из дома саму себя.

Я выглядела моложе, волосы — ещё длинные — закручены в свободный узел. На мне знакомые потрёпанные джинсы и заляпанная желтыми, неаппетитными пятнами футболка.

— Иди к нам, Ливи! — позвал Майк, и я с готовностью села рядом. — Смотри, какой закат.

— Красиво, — улыбнувшись, я склонила голову на его плечо. — Надо бы сфотографировать. Фотоаппарат, как всегда, не заряжен?

— Наверное, — засмеялся Майк. — После ужина посмотрим. Что там, мясо по-мексикански? — Он быстро вскочил на ноги, увлекая нас с Максом за собой.

— Да. И если вы не поторопитесь, будете есть холодным. По второму кругу разогревать я не собираюсь.

Майк засмеялся и вскочил на ноги. Одной рукой он подхватил Макса, а второй, без каких-либо усилий, закинул меня себе на плечо. Я возмущённо взвизгнула, заколотив руками по его спине. Макс заливисто хохотал, помогая отцу открыть дверь. Не оборачиваясь, Майкл Вуд завёл свою семью в дом.

Soundtrack — A Whiter Shade Of Pale by Annie Lennox

Возвращение сознания было похожим на внезапный порыв ветра. Сильный и неожиданный, он сорвал щеколду, и в распахнутое окно ворвался грохот урагана, бушевавшего снаружи. Звуки и образы, меняющиеся картинки, вспышки яркого света, резкая боль от посыпавшегося разбитого стекла — настолько всего много, настолько сразу, что я закричала. Или показалось, что закричала. Во всяком случае, мой крик не произвёл на окружающий мир должного эффекта. Или окружающий мир не удосужился его услышать.

Пришлось открыть глаза. Или закрыть. Понадобилось несколько секунд, чтобы окончательно удостовериться в правильности определения выполненного действия. С удивлением я обнаружила, что с открытыми глазами чувствую себя комфортнее. Я поморгала и попыталась сфокусировать взгляд на каком-нибудь предмете, но передо мной не было ничего, кроме тёмно-серого нечто. Какое-то марево — не колышущееся, но статичное, более яркое справа и утопающее в непроглядной темноте слева. Я попыталась повернуть голову к свету. Сделать это не удалось: шея оказалась закована в панцирь, ограничивающий движение, что меня скорее удивило, нежели испугало. Попытка как можно сильнее скосить глаза на источник света тоже ни к чему не привела. Разве что от напряжения разболелась голова.

Тогда я начала слушать. Это было сложно. В голове нещадно шумело, и этот шум заглушал все звуки. Лишь равномерное попискивание — далёкое, слабое, как надоедливый комар, — разбавляло рокот, но отнюдь не желанным разнообразием.

"Пи-пи-пи", — пищало где-то на верхушке сознания.

"Пи-пи-пи", — отдавалось внутри ритмичным постукиванием.

"Пи-пи-пи", — да выключите вы эту дебильную пипикалку, она мешает сосредоточиться.

А сосредоточиться надо было. Ох, как надо было. Но кто бы сказал на чём. Так бывает, когда упустишь что-то важное посреди обыденного разговора.

Пи-пи-пи.

Что же, что же это такое? Из-за чего? Почему я это слушаю? Почему лежу, почему не могу повернуть шею? Почему не действует левая рука? А правая? Правая работает. Ого-го! Шевелится. Пальцы шевелятся. Вот так, вот так, осторожно, как пианист перебирает клавиши. Ну, может, он и не так перебирает, но если бы я была пианистом, то перебирала бы именно так.

— Лив, родная, я здесь. Ты слышишь меня? Слышишь?

Чей-то голос — добрый, взволнованный — врывается в голову. Я пытаюсь его идентифицировать. Тщетно. Он постоянно говорит — страстно, реже повелительно — но внутри меня только одно пи-пи-пи — успокаивающее, ровное, как дыхание, тёплое, поглаживающее правую руку.

Иногда сквозь сон я слышу другие голоса. Я прислушиваюсь к разговорам, понимая, что они для меня важны, но быстро устаю и засыпаю.

— Поезжай домой.

— Нет.

— Поезжай. Я тебя подменю.

— Я сказал нет.

— Дилан, тебе надо отдохнуть. Поесть, принять душ, в конце концов! Что и кому ты хочешь доказать?

— Я ничего и никому не доказываю. И никуда не поеду.

— Мама волнуется.

— Мама всегда волнуется. Что ты от меня хочешь, Фибс?

— Я хочу, чтобы ты отдохнул.

— Нет.

— Я побуду здесь. Малейшие изменения в её состоянии — и я звоню тебе, согласен?

— Не знаю…

— Знаешь, ещё как знаешь. Кимберли собирается забрать детей в Лонгвью. Макс кричит, что никуда не поедет и Эбби не отпустит. Надо что-то решать.

— …

— Так ты едешь?

— Да. Ты должна пообещать, что…

— Не волнуйся. Я сразу тебе позвоню.

— Спасибо, Фибс.

— Не называй меня так. Знаешь же, что не люблю.

— Она меня слышит?

— Конечно, слышит.

— Ма-ам. Мам, это я. Ты слышишь меня?

— Врачи говорят, важен эмоциональный настрой. Если обращаться с радостью, то она обязательно это почувствует.

— Она в коме, да?

— Нет, малыш, мама отдыхает. Очень многое ей пришлось пережить в последнее время.

— Она здесь из-за тебя.

— Да, из-за меня.

— Я тебя ненавижу.

— Я знаю.

— Если хочешь побыть с мамой один, я могу выйти.

— Хочу.

— Я буду за дверью, хорошо?

— Ма-ам… мамочка… это я, Макс… Мам, я… Я так по тебе скучаю. И Эбби тоже. Просыпайся быстрее, а. Ким хотела нас забрать, но я сказал Дилану, что никуда не поеду. И тёте Кэтти нас не отдал, хотя она предлагала, потому что мне надо в школу. Ты не волнуйся, я всё нагоню потом, будь уверена. Я договорился с Джорджем, он будет присылать задания по электронке. Я всё буду делать, мам. И, знаешь, Дилан сказал, что это из-за него ты здесь, и я сказал, что его ненавижу. Ты только не расстраивайся, я не это хотел сказать. То есть, вообще-то, это, но я его не ненавижу. Они все молчали, ничего нам не говорили, но хорошо, что его не было на том самолёте. Дилан… он, знаешь, он как папа… Ну, то есть он не как папа, но он ведёт себя так, будто он папа. Он очень переживает, я вижу. Он только вчера пришёл домой, его не было три дня. Он сразу пришёл к нам. Мам, Эбби тебя всё время зовет, но я говорю, что ты в поездке, как раньше бывало. И когда Дилан вчера пришёл, то она заснула с ним, и я ничегошеньки не сказал. Я же понимаю. Мам, мамочка, ты… ты просыпайся давай. Чего ты всё спишь да спишь? Они говорят, что ты должна спать, но зачем так долго? Голова же будет болеть. Просыпайся. Я очень боюсь.

— Всё в порядке?

— Да.

— Ты очень любишь маму, да?

— Да, Макс. Очень люблю.

— Я читал, ну, там, в Интернете. Там много пишут всякого. Там писали, что ты любил маму даже тогда, когда папа был жив.

— Это так.

— Ты знал папу?

— Однажды я уже отвечал на этот вопрос, Макс. Недостаточно хорошо.

— И ты сказал маме, что любишь её, когда папа был жив?

— Нет, не сказал.

— А если бы он до сих пор был жив, ты бы сказал?

— Нет.

— А если у вас с мамой будут ещё дети, ты будешь любить Эбби, как их?

— Буду.

— Это хорошо.

— А почему ты не спрашиваешь про себя?

— Про себя? В смысле?

— Буду ли я любить одинаково новых детей и тебя?

— А-а. Это неважно. Меня необязательно любить, я уже взрослый. А Эбби — её надо.

— Я люблю тебя, Макс. Люблю и всегда буду любить.

— Когда мама придёт в себя?

— Врачи говорят, в любую минуту.

— Мне страшно. А если она так и будет лежать?

— Всё будет хорошо, дружище. У неё самые лучшие врачи. Просто мама очень устала.

— Лив, это я, мама. Ты слышишь меня, малышка? О, детка, как же ты нас всех напугала! Тим передаёт привет, но у него сейчас сборы, и он еле меня отпустил. Папа тоже здесь. Мы рады, что с тобой всё в порядке. Они говорят, что так лучше. Что тебе нужен отдых. Я тоже так считаю. Твоя ключица — о, малышка, она в панцире! Дилан — он всех здесь на уши поставил. По-моему, его все боятся. Эллен — она замечательная. И все остальные Митчеллы тоже. А дом какой! Это сказка, малышка, настоящая сказка!