— Лив. Лив. Моя Лив. Девочка моя, ты меня слышишь?

…

— Я здесь. Я с тобой. Я рядом. Ты чувствуешь меня? Почувствуй! Вот я. Здесь. Я целую тебя. Вот так.

…

— Лив. Я. Я так перед тобой виноват.

…

— Прости, что не уберёг. Прости, что меня не было рядом.

…

— Ты так мне нужна, родная. Так нужна. Я… Мне очень страшно, Лив. Так страшно, как никогда не было раньше. Не знаю, как мне быть…

…

— Ты спи, любимая, спи. Доктор Стюарт сказал, что сон — лучшее лекарство для вас обоих. Спи, радость моя. Спи.

— Он в тысячу раз слабее, хотя кажется сильным. Ты нужна ему гораздо больше, чем мне. Потому что однажды он тебя уже терял.

В следующий раз я как-то сразу поняла, что лежу на кровати и смотрю в потолок. Именно он был тем тёмно-серым нечто из моего первого включения. Сейчас он был светлым, окрашенным в нежно-розовые тона. Рассвет, догадалась я, хотя голову повернуть так и не получилось.

Как же красиво сейчас дома! Подъездная дорожка, посыпанная белым песчаником, словно путь в сказочную страну, — розовая, сияющая, обещающая счастливые приключения. Закатная комната Фиби — безусловный шедевр нашего дома, но я попросила Дилана устроить нашу спальню в восточном крыле: обожаю просыпаться, согретая ласковыми солнечными лучами. Или поцелуями любимого, их заменяющими.

Его поцелуи. Его руки. Тяжесть его тела, напряженность его желания. Я выныривала из сна, разбуженная его прерывистым дыханием. Он входил в меня осторожными, медленными толчками. Податливый шёлк моей ночной рубашки скатан, его губы смыкались на моём соске, и я изгибалась, подставляя для поцелуев всё тело.

Он любил меня — дразнил, целовал, возбуждал… Какая же это радость — доставлять удовольствие любимому мужчине. Не заботясь о внешнем виде или о том, что не успела принять душ. Это привилегия любви. Всё что моё — твоё. Я — продолжение тебя. Ты — продолжение меня.

Ты — продолжение меня.

Но если я здесь, то где же ты?

В одно мгновение на меня обрушилось всё, пережитое ранее: боль, удар, страх, дождь, дорога. Фиби, умоляющая остаться. Голос Джейсона, прорывающийся сквозь шум: "Есть информация об одном погибшем". Страх. Самолёт. Пожар. Сиэтл. Дилан. Дилан…

Крик обжёг мои лёгкие.

— Не-ет!

— Ш-ш-ш, милая, я здесь. Здесь.

— Дилан! О нет, господи, Дилан! Дилан!

Я билась на кровати, превозмогая боль в груди и руке.

— Лив, родная, успокойся. Я здесь.

Я задыхалась в рыданиях, слёзы заливали лицо. Я рвалась подняться, но сильные руки, державшие меня, не давали это сделать.

— Пустите меня! Не трогайте! Мне надо к мужу.

— Лив, я здесь. Посмотри на меня!

Чьи-то ладони схватили моё лицо, а я пыталась оторвать их от себя, царапаясь, как тигрица.

— Нет! Дилан! Дилан! Н-е-е-е…

Когда твёрдые губы обрушились на мой рот, заглушая крик, я замерла: какого чёрта?!

Но к своему удивлению, через мгновение поняла, что узнаю эти губы. Я знаю их нежность. Знаю эти осторожные ласки. Знаю, что, как только они станут настойчивее, мне захочется больше. Видимо, поэтому сейчас они и не торопятся. Они ласкают меня лёгкими прикосновениями, очень и очень осторожными. Знакомым жестом я поднимаю руку и запускаю её в волосы целующего меня мужчины. Он стонет. Я чувствую его вибрацию во мне, я слышу в этом стоне боль. Медленно я открываю глаза и встречаюсь взглядом с изумрудными глазами своего мужа.

— Ты?

— Любовь моя…

— Это ты.

— Да, родная.

— Ты здесь. Живой…

— О, малышка…

— Ты здесь. Ты со мной.

Почему-то на эти простые слова уходят все силы, и, закрыв глаза, я снова погружаюсь в сон. На этот раз, счастливый.

Это было нелегко! Господи, как бы мне хотелось сказать обратное, но это было совсем нелегко. И я даже не знаю, что в этой ситуации самое мучительное: слышать подчёркнуто бодрые заверения в том, что всё будет хорошо, видеть запрятанное глубоко сочувствие в глазах родных или же понимать, что в произошедшем никто кроме меня не виноват.

Любовь и забота, которыми я была окружена, давили, но все попытки казаться сильной заканчивались ничем.

С той минуты, как я пришла в себя, мы играли роли. Это была защитная реакция: Дилан был собранным и серьёзным, я же старалась как можно реже давать ему повод для волнения.

Первые дни сознание было затуманено обезболивающими препаратами, но это состояние быстро прошло, уступив место борьбе против каждого укола, каждой таблетки, что в меня пихали. Я убеждала врачей, что мне не больно, а даже если и больно, то совсем чуть-чуть, и с этим вполне можно справиться.

Дилан воевал не на моей стороне. Он прекрасно знал почему я так делаю, но по какому-то странному молчаливому уговору мы это не обсуждали. Нет, не таким образом Дилан Митчелл должен был узнать, что его жена ждёт ребёнка. Мне было очень за него обидно.

Да вру я! Мне было стыдно. Мне было плохо. Меня от себя тошнило.

Я разваливалась на части, когда оставалась одна. Не в состоянии вытащить себя из пропасти вины, я плакала. А потом снова плакала, потому что знала, что муж обязательно заметит мокрые дорожки на моём лице и расстроится ещё больше. Ещё больше замкнётся.

Глупо. Как всё глупо получилось. В отличие от расхожего мнения, нас беда разъединяла. Мы не говорили о произошедшем, но позволяли "не произошедшему" отравлять нашу жизнь, и с каждым днём всё больше друг от друга отдалялись.

Как только стало возможным, Дилан перевёз меня в Сиэтл, в медицинский центр Вирджиния Мэйсон. Этому предшествовали длительные консультации. Доктор Стюарт выглядел оскорблённым, когда по нескольку раз в день ему приходилось повторять мой диагноз каждому, кого Дилан приводил в его кабинет. Я не вмешивалась, отчасти потому, что была слаба, отчасти понимая, что мужу эта суета нужна больше, чем мне. Я доверяла своему врачу, но, по-моему, когда мы уехали, персонал больницы вздохнул с облегчением.

Не знаю, сколько Дилану это стоило, но в самолёте я насчитала порядка десятка врачей, то и дело появляющихся в моём отсеке. Они внимательно изучали приборы, к которым я была подсоединена несметным количеством проводов. Дилан всё время был рядом и только ненадолго выходил с очередным посетителем, чтобы через пару минут вернуться со словами "всё хорошо, постарайся поспать". Кажется, один из этих врачей был окулистом.

И лишь когда в конце первого дня в Сиэтле я узнала, что Дилан вновь собирается остаться на ночь, как он делал на протяжении всего срока моей госпитализации, я взбунтовалась.

— Ты нужен мне дома! Ты нужен детям! — кричала я. — Со мной всё будет в порядке. Со мной уже всё в порядке. Пожалуйста, Дилан, вокруг так много суеты. Не заставляй меня чувствовать себя ещё хуже.

Он сразу принялся возражать, но слёзы, стоящие в моих глазах, и тревожный писк приборов заставили его покориться моим требованиям, и теперь ночи я проводила одна.

Разумеется, Дилан приезжал, разумеется, не единожды за день звонил. Кроме него, ко мне нескончаемым потоком шли посетители: родные, друзья, коллеги Дилана по работе, с которыми я была едва знакома, их жены, партнёры — тем или иным способом мне оказывались знаки внимания. Каждый день в вазах появлялись новые цветы, каждый день мне доставлялись подарки — от мягких игрушек до косметических средств и изысканных деликатесов. Но даже в этом я чувствовала вмешательство мужа: никто из них не заговаривал ни об аварии, ни о том, что произошло здесь, в Сиэтле. Единственным человеком, снабжавшей меня информацией о внешнем мире, вернее, той его части, от которой Дилан старательно меня отгораживал, была Фиби.

Она навестила меня в один из первых дней и сначала долго и оживлённо болтала о погоде, об успехах Эшли, о Джейсоне. Её трескотня была натянута, как и наши возобновившиеся отношения. Я улыбалась, вежливо кивала, но в какой-то момент Фиби замолчала и воззрилась на меня испытующим взглядом. Я его выдержала.