Глаза Хеви загорелись фанатичным огнём. Он вскочил с кресла и забегал по залу. Нефи сокрушённо вздохнула. Когда её муженёк вспоминал Атона, никакие разумные доводы уже не могли пробиться в его яйцеобразную бритую голову. Но Нефи решила попробовать. Она схватила стеклянную вазу, покрытую золотыми узорами, и с размаху бросила её под ноги мужу. Хеви остановился и вопросительно уставился на горячо любимую супругу.

   — Ты заболела, Нефи? — спросил он, обнимая её за талию.

   — Да, заболела! — срывающимся голосом проговорила царица и горько зарыдала. — Хеви, я так переволновалась! Обещай мне, что ты будешь советоваться со мной по всем вопросам, касающимся нашей семьи. Кому, как не главной твоей жене, заботиться о её интересах? Это женское дело.

   — Не волнуйся, моя милая Нефи. Голубка моя, не плачь ты так, твои рыдания просто разрывают мне сердце. Конечно же, я обещаю, — начал успокаивать жену вконец перепуганный Хеви. Ведь Нефертити никогда не плакала и не жаловалась, а тем более не рыдала так безутешно. — Впредь я буду советоваться с тобой по всем важнейшим государственным делам, которые так или иначе касаются нашей семьи. Ну, не плачь, моя красавица.

Молодой фараон начал целовать солёные от слёз щёки своей жены, начисто забыв об Атоне. Нефи, вся дрожа, прижалась к мужу. Как это частенько бывало с его экспансивной натурой, он внезапно воспылал сильнейшей мужской страстью к первой красавице страны, которую сжимал в своих объятиях, и стал целенаправленно толкать её к широкой кушетке, стоящей в одном из углов комнаты.

   — Ты с ума сошёл, Хеви, — заворковала умная жёнушка, словно неопытная девица, а не мать троих детей, — сюда же могут в любой момент войти.

   — Пусть только попробуют, — прорычал фараон, — я сейчас же прикажу отрубить голову прямо на пороге тому, кто осмелится это сделать.

И царственные супруги упали на кушетку, срывая друг с друга одежды, словно и не было целых шести лет брака. После, глядя в расписанный экзотическими цветами потолок, Нефи сокрушённо подумала: «Ну и сука же я! Что же я вытворяю! — Но тут же она удовлетворённо вздохнула, и уже другие мысли появились в её красивой головке: — Судьба царской семьи так или иначе связана теснейшим образом со всеми важнейшими государственными делами. Мне надо будет незамедлительно воспользоваться этим обещанием и приучить Хеви да и прочих чиновников к тому, что я на законных основаниях присутствую на приёмах и деловых встречах фараона и слежу, чтобы ничто не затронуло в той или иной степени интересы нашей семьи».

Она ласково склонилась на грудь мужа и прошептала, сладко улыбаясь:

   — Ты был просто великолепен. Ты мощный царственный бык, эти слова неспроста красуются в твоей титулатуре.

   — А ты давно не была такой страстной, — ответил фараон. — Нам надо почаще устраивать себе такие праздники.

   — В них самое главное — неожиданность, — усмехнулась Нефи, — ты так внезапно набросился на меня, словно дикарь из какого-нибудь нубийского племени. Кстати, ты помнишь, что обещал советоваться со мной, когда важные государственные дела будут касаться нашей семьи?

   — Конечно, дорогая.

   — Тогда тебе нужно прямо сейчас написать указ о включении меня в высший государственный совет и о моём обязательном присутствии с правом решающего, как и у тебя, голоса на всех совещаниях, обсуждающих важные государственные вопросы. Тогда я смогу и дать полезный совет и, самое главное, не допустить, чтобы никакая ручная обезьяна вроде Туту не натворила бы бед, расхлёбывать которые придётся всей нашей семье. Только оденься, милый, а то писец может тебя неправильно понять, если увидит в таком виде, мой царственный неутомимый бычок, — хихикнула Нефи, набрасывая на себя полупрозрачное голубое платье.

Когда подобострастно услужливый писец, проворно макая кисточку в чёрную тушь, написал два экземпляра указа и фараон приложил к папирусам свою личную печать, Нефи удовлетворённо взяла один указ.

   — Я, пожалуй, пойду посмотрю, как там дети. Ведь скоро пора их укладывать спать, — сказала, зевая, царица и направилась к двери.

В этот момент вошёл дворецкий и доложил, что к фараону прибыл срочный гонец от его матери.

   — Впустите, — кивнул Хеви.

В зал вбежал воин в запылённом парике. Он бросился ниц перед властителем, потом поднял голову и произнёс:

   — Ваш царственный отец при смерти. Поспешите к нему, если хотите ещё застать его живым. Ваша мать уже ждёт вас там.

Хеви вскочил, махнул рукой жене и произнёс только одно слово:

   — Наконец-то. — И он поспешно выскочил из зала.

Выйдя в покои, где лежал его отец, Эхнатон брезгливо поморщился, глядя на многочисленных жрецов Амона, суетящихся вокруг ложа. Удушливо пахло ладаном и другими ароматическими смолами, дымящимися на многочисленных кадильницах. Слышно было, как главный жрец Амона Дуафу хриплым, усталым, старческим голосом читает молитву над отходящим в мир иной фараоном. Аменхотеп лежал на огромной постели, льняные простыни с которой опустились до чёрных мраморных плит пола. Его толстое, одутловатое лицо подрагивало то ли от боли, то ли от сдавленных рыданий.

Солнце уже почти зашло, и лучи, врывающиеся в окна под потолком, окрашивали верхнюю часть залы с высоким, как в храме, потолком в мрачно-бордовые тона. Внизу же и по углам уже затаились сумерки. Рядом с постелью на высоких бронзовых шандалах горели длинные восковые свечи. Вечерний ветерок волновал жёлтые острые язычки пламени, поэтому на лицах присутствующих играли подвижные блики и тени, придавая им какое-то таинственное выражение. Словно все напряжённо ждали чего-то страшного и одновременно торжественного.

Эхнатон с женой остановились у изголовья. Здесь уже стояла Тии. Она, как всегда, была в идеально убранном парике и в платье, где каждая складочка знала себе место. Волнение выдавали только руки. Когда она разжимала ладони, сухие тонкие пальцы дрожали и на них переливались острыми бликами крупные драгоценные камни, вделанные в перстни и кольца. Тии, как всегда, смотрела перед собой, строго сжимая тонкие не накрашенные губы.

   — ...И обретёт жизнь вечную! — закончил очередную молитву главный жрец.

От его мощного возгласа ещё больше задрожали язычки пламени свечей. Присутствующие посмотрели на Дуафу. Казалось, они все удивились, как мог этот худой, старый, больной человек издавать такие громогласные звуки. Фараон дрожащей рукой сделал знак жрецу замолчать. Дуафу не спеша отошёл к статуе Амона, принесённой сюда на носилках жрецами. Неровный свет свечей и отблески вечерней зари освещали его бритую круглую голову, широкое лицо с острыми скулами, раскосые большие глаза, опущенные долу, и складки белоснежного одеяния. Он стоял так неподвижно, что казалось — рядом со статуей Амона высится ещё одно величественное изваяние.

   — Прощай, мой сын, — проговорил Аменхотеп еле слышно, с трудом повернув голову к Эхнатону, стоящему рядом с постелью. — Хотя нас и разделяет трагическое непонимание, но я ещё раз прошу прощения перед тобой и перед всей семьёй за то невольное зло, которое я вам всем причинил... А в чём я особо хочу покаяться в последние минуты моей жизни перед вами, мои родные, так это в участии, пусть и не прямом, в убийстве моего отца и старшего брата...

Царица Тии резко подняла руку:

   — Не надо об этом, Хеви, умоляю тебя! Ведь ты же знаешь, что Яхмос сам вынудил нас пойти на роковой шаг. Мы просто защищались. А смерть твоего отца — просто чудовищная, трагическая случайность.

   — Но боги нам этого не простят, — слегка окрепшим голосом продолжил фараон, — и, как бы ты себя ни оправдывала, Тии, нам всем придётся расплачиваться за это страшное преступление. Эта вина падёт и на их плечи, совсем невинные, — он показал на сына и его жену. — Почему они должны страдать за наши преступления и искупать нашу вину?

Хеви-старший закашлялся, но, отдышавшись, вновь заговорил: