Вечером стадо не спеша возвращалось в городок. Впереди шествовал, высоко задрав чёрные острые рога, громадный бык с большим бронзовым кольцом в носу. За ним семенил молодой бычок и с женской грацией вышагивали упитанные коровы. Рядом с ними теснились телята. Лениво позёвывая, плелись по остывающей пыли дороги пастухи, их начальник жрец Иуйа и его верный сандаленосец Джабу. На круглых боках животных оседала светлая пыль, поднятая с улиц городка. Но вот наконец-то тёплое молоко потекло в большие кувшины, и умиротворённые животные оказались в своём родном хлеву{20}, где можно было вздремнуть, не опасаясь ни завываний шакалов, ни рычания голодных львов{21}, доносящихся из пустыни. Иуйа проверил, сколько дала молока каждая корова, записал эти данные в папирус для отчёта перед вышестоящим начальством, предварительно, конечно, вычтя полагающуюся себе долю, и с чувством исполненного долга направился домой. За ним шёл Джабу, неся с довольной улыбкой большой кувшин с парным молоком. Его широкие ноздри с наслаждением вдыхали аппетитный аромат. Жизнь была прекрасна!

Когда солнце уже опустилось за западные горы, во внутреннем дворе небольшого, но уютного домика{22} с бело-розовыми стенами, где росла только одна пальма, на жёлтых, хрустящих от каждого прикосновения циновках из папируса{23} расположилась вся семья жреца. Плотно поужинав, каждый занялся своим любимым делом в прохладный и сладкий час перед сном, как делали все египтяне в этой богатой и живописной стране, протянувшейся узкой лентой вдоль огромной реки, не спеша нёсшей свои благодатные воды сквозь самую большую в мире африканскую пустыню{24}. Сам Иуйа, отведав за ужином тушёной утки под чесночным соусом и запив жирное острое блюдо изрядной кружкой пива из фиников, теперь пребывал в благодушном расположении духа. Оно, впрочем, не покидало его всё время, пока стадо не оставляло хлев и не уходило, звеня колокольчиками, навстречу опасностям, подстерегающим славных коров в этом грешном мире. Но сейчас можно было расслабиться: коровы стояли в уютных стойлах и видели уже не первый сон. Жрец поудобней устроился на мягкой подушке, которую ловко подсунул под него Джабу, прислонившись к тёплому гладкому стволу пальмы, отполированному в этом месте его спиной за многие прошедшие годы. Он положил себе на колени старинный свиток, испещрённый неразборчивым писарским почерком, удовлетворённо вздохнул и произнёс торжественно тоненьким голоском:

   — Что ж, теперь самое время отрешиться от мирской суеты и подумать о божественном!

   — Только не храпи громко, папочка, когда уж очень задумаешься о божественных материях, — заметила со смехом сидящая с другой стороны от пальмы дочка жреца, светлокожая и голубоглазая Тии, признанная первая красавица городка.

Она внешне пошла в отца, была изящна и миниатюрна, но характер имела маменькин — сильный, а язычок такой же острый. Рядом с ней младший брат, голый мальчишка лет семи с локоном юности на бритой головёнке, с увлечением играл с большой серой кошкой.

   — Вот вредина! — покачал лысой яйцеобразной головой Иуйа. — Вся в мамочку. А должна бы, кажется, всё время за отца богов молить. Ведь именно благодаря мне ты такая раскрасавица, вылитая моя матушка в молодости. Она была, позаботься о ней Осирис{25} в загробном царстве, дочкой видного воина, ливийца по происхождению. Он ещё воевал под предводительством великого фараона Тутмоса Третьего{26}, дедушки ныне царствующего нашего властелина, да живёт он тысячу лет. Она, мама моя, стройная, как статуэтка, светлой кожей, кудрявыми чёрными волосами и яркими голубыми глазами производила на всех неизгладимое впечатление. Чтобы на неё полюбоваться, из самого Абидоса{27} приезжали ценители женской красоты.

   — Ну, сел на своего любимого конька, о мамаше разговор завёл, — громко проговорила высокая и, несмотря на изрядную полноту, статная матрона, вышедшая из дома во дворик тяжёлой, энергичной походкой.

Это была жена жреца — Туйа, одетая в ярко-красное платье{28}, оголяющее её правое мясистое плечо, подрагивающее на ходу. Туйа была главой земного гарема Мина, то есть старшая в штате жриц при храме{29}. Обладательница зычного голоса и длинного носа, который она совала бесцеремонно во все дела, что творились вокруг, Туйа обрушивалась на окружающих, как внезапно налетевший шквал. Вот и сейчас Иуйа вздрогнул, икнул от неожиданности и уставился с испугом на дражайшую свою половину широко открытыми серыми глазами.

   — Ты бы, матушка, остепенилась, что ли. Ты ведь в возрасте, а носишься как угорелая да ещё орёшь во всю глотку громче, чем командир нашего воинского гарнизона. А ведь при божественном деле состоишь столько лет, должна бы, кажется, уже приобщиться к благодати бога нашего Мина! — недовольно забормотал жрец.

   — А ты мне про благодать божью не заливай. — Жена остановилась и нависла над мужем, как гранитная скала, окрашенная алыми лучами заката, уперев могучие руки в крутые бока. — Ты-то на старости лет совсем спятил, на виду у всей округи к полуголым девицам пристаёшь? Думаешь, о твоих шашнях с дочкой Пиопи я не знаю? Ничего, есть добрые люди, раскрыли мне глаза на твои похождения!

   — Да ты ядовитой травы объелась, что ли? — вытаращил округлившиеся серые глазки ошалевший от неожиданного наскока Иуйа. — Да я эту девчонку спросил только о стаде, и всё. Вон Джабу может подтвердить.

   — О, да, госпожа, — картинно кланяясь, кивнул нубиец. — Только о стаде и больше ни о чём! Мы даже отошли подальше в сторону, когда она своей голой попой к нам повернулась, чтобы, не дай бог, проклятый Сетх не ввёл нас в грех! — Джабу не удержался и громко хихикнул.

   — Он ещё позволяет себе здесь такую наглость! Смеётся он, видите ли, развратный бабуин! Надсмехаешься над своей благодетельницей? — возмутилась Туйа. — О твоих похождениях мне все уши прожужжали соседки. Поимел уже половину баб и девок не только нашего городка, но и всего уезда, скоро до Абидоса доберёшься, поганец ты этакий. Теперь решил сбить с пути истинного своего хозяина, и это когда он уже еле ноги таскает на старости лет!

Женщина развернулась и ловко врезала по чёрному уху, в мочке которого болталась массивная медная серьга. Джабу ойкнул и кинулся за пальму.

   — Кто это еле ноги таскает? — вдруг возмутился Иуйа, вскакивая со своей мягкой подушки. — Да я ещё о-го-го! Конечно, с половиной уезда мне не совладать, годы не те, но уж с нашим-то городишком я управлюсь!

   — Так, значит, ты, старый кобель, признаешься своей законной жене в развратном поведении и в не менее преступном намерении? — уставилась круглыми от удивления глазами на взбрыкнувшего вдруг муженька опешившая Туйа.

   — Да я не это хотел сказать, — начал юлить испугавшийся своего порыва муж, но было поздно.

Разъярённая женщина отвесила звонкую оплеуху стоявшему перед ней супругу. Тот полетел, размахивая руками, через весь двор, благо тот был невелик, и исчез в проёме двери, ведущей во внутренние покои. Из дома донёсся металлический грохот: видно, жрец упал на стоящие там медные тазы.

   — Мама, да ты так всех наших мужчин перебьёшь. С кем мы тогда останемся? — улыбаясь, проговорила Тии, выглядывая из-за пальмы. За её узкой спиной пытался спрятаться огромный Джабу.

   — А ничего, мы и без мужиков проживём, — решительно ответила матрона, поправляя съехавший набок парик и переводя дух. Но вдруг она хихикнула, а потом, не выдержав, захохотала.