— О, великий Амон! Я же совсем забыл про этот праздник! — воскликнул фараон и попытался стремительно вскочить с постели, но тут же рухнул назад, так как у него закружилась голова. — Послушай, голубка моя, — прохрипел он, еле шевеля сухим и шершавым языком, затыкая уши и гримасничая, — не ори так громко. У тебя не голос, а раскалённое шило и ядовитое жало скорпиона, вместе взятые. Позови, дорогая, слуг, чтобы привели меня в порядок, а то я даже громко слово промолвить не могу, голова просто раскалывается. Да, и прикажи, чтобы принесли кубок с вином.

   — Тебе только сейчас вина не хватало, — небрежно отмахнулась Тии, взглядом приказывая слугам заняться их повелителем. — Чтобы через полчаса ты был готов! Да синячище под глазом получше замажь, не то ведь позор на весь мир: живой бог с разбитой, как у портового грузчика, мордой!

   — Ну только один кубок, милая! — взмолился Хеви. — Ты что, не понимаешь, что я могу умереть, если не выпью сейчас хотя бы один глоток?! — добавил он, свирепея и истерично повышая голос.

   — Дайте ему вина, — мрачно разрешила царица, с гримасой отвращения наблюдая за корчившимся в муках на постели муженьком, — но только половину кубка, не то его развезёт и он испортит всю церемонию. А если кто-нибудь нальёт ему сверх этого хоть один глоток, то я вас всех перевешаю как собак, а главного виночерпия посажу на кол! Где, кстати, этот мерзавец? — Она огляделась с кровожадным выражением лица.

В углу зала кто-то зашевелился. Тии всмотрелась в массивную тушу мужчины, который пытался тихонько выползти из зала, не привлекая к себе внимания разгневанной царственной особы.

   — Ага, вот это ядовитое семя! — воскликнула Тии, проворно подбежала к мужчине и поставила свою маленькую узкую ступню, обутую в позолоченную сандалию, на бритый, в массивных складках загривок. — Так как же тебя, жирная свинья, посадить на кол: прямо так, голышом, или сначала содрать кожу с живого?

   — Обжарьте предварительно, ваше величество. Петрушкой посыпать не забудьте, я её так люблю, — ответил, причмокивая языком и вбирая голову в широкие плечи, толстяк.

   — А ты всё смеёшься, Насер, — невольно улыбнулась Тии, — а ведь с огнём играешь.

Она сняла свою ногу с шеи главного виночерпия и побочного сына фараона.

   — О, великая царица! Неужели такой жалкий червяк, как я, мог вызвать гнев главной жены могущественнейшего властелина мира? — Опухшие глазки толстяка смотрели на Тии смущённо и одновременно насмешливо.

Смесь весёлого, даже бесшабашного нрава с добродушной наглостью и сделала внебрачного сына фараона незаменимым собутыльником своего отца, а также первым неотразимым любовником двора. О любовных похождениях и умении пить Пасера по стране ходили легенды. Он приподнялся с пола и застыл голый, прикрываясь большими волосатыми лапищами, сейчас больше походя на бога обжорства, пьянства и разврата, чем на обыкновенного человека.

Царица Тии хмыкнула и бросила, отворачиваясь:

   — Ну и рожа! Словно создана богами, чтобы совращать моих честных подданных. Пошёл вон, а то и вправду прикажу освежевать твою тушу!

   — С превеликим удовольствием, о царица! — воскликнул весело Пасер и, глухо стуча голыми пятками о мраморные плиты пола и размахивая на ходу руками, выбежал из царской спальни, успев, однако, выкрикнуть во всю свою лужёную глотку: — Первый кубок сегодня я выпью за великодушную нашу повелительницу!

   — Ну и зверюга, — помотала головой царица, словно освобождаясь от наваждения, — глядишь на него, так по коже словно сороконожка бегает и жжёт.

   — Сама я не пробовала, но, как говорят подружки и как вы очень точно сейчас заметили, ваше величество, в постели он чистый зверь. После него уже на других мужиков и смотреть не хочется, какими-то кажутся пресными, как каша без соли и пряностей, — доверительно проговорила служанка, стоящая рядом с Тии и держащая её веер.

   — Ты у меня поболтай, Кара, чушь разную! — прикрикнула на неё царица, и обе женщины, пожилая и молодая, прыснули со смеху, прикрывая разрумянившиеся лица руками.

Через полчаса умытый и побритый фараон смог, чуть покачиваясь, выйти вместе с женой из дворца и сесть в свой паланкин. Царственные супруги, окружённые сотнями слуг и лесом опахал из страусовых перьев, под звуки труб, флейт и тамбуринов в позолоченных деревянных креслах торжественно поплыли над толпой придворных в сторону набережной, где застыла на медленно струящейся воде рядом с пристанью царская барка. На восточном берегу в храме Опет, посвящённом великому богу Амону[14], уже давно изнывали в томительном ожидании жрецы, лучшее столичное общество и многочисленное фиванское простонародье. Многие втихаря проклинали запаздывающего старого пьяницу — фараона, ведь жариться на дневном солнце — удовольствие не из приятных. Но это не помешало народу вполне искренне громко приветствовать своего повелителя, как только он появился во главе длинной процессии, и верноподданно бухнуться на колени или даже распластаться на животах, истово погружая лица в горячую чёрную пыль.

Центром праздника, куда спешила царственная чета, по привычке продолжая переругиваться, был храм в Опете на севере Фив. У фасада, где возвышались гигантские башни-пилоны, царило оживление. Как всегда, к открытию самого любимого народного праздника, который будет продолжаться целый месяц, сюда собрался почти весь город. В нарядной толпе, ожидавшей прибытия своего властителя и одновременно живого бога, сына самого Амона, ходили взад и вперёд сотни торговцев. Они громко нахваливали разнообразные товары, предлагая арбузы, гранаты, жареную дичь, хлеб, свежее пиво. Многие фиванцы уже принялись за возлияния и закуски, не дожидаясь церемонии торжественного начала праздника.

Но вот раздались мощный вой труб и дробь тамбуринов, наконец-то возглашавших о прибытии фараона. Жрецы в белоснежных льняных одеяниях и наброшенных на спины леопардовых шкурах, столпившиеся у входа в храм, засуетились. Высокие ворота из кедрового дерева, привезённого из далёкой Финикии, украшенные бронзовыми позолоченными накладками, медленно отворились, и показалась живописная процессия. Впереди шествовали музыканты. Они неистово дули в трубы и флейты, били в литавры и барабаны, обтянутые буйволиной кожей. За ними многочисленные носильщики в белых длинных льняных юбках несли на могучих плечах переносные ладьи главных фиванских богов. Первой покачивалась ладья бога Амона с позолоченными бараньими головами на носу и корме. Затем следовала ладья его супруги — богини Мут[15]. Она была украшена золотыми коршунами. Третья ладья с головами соколов принадлежала их божественному сыну Хонсу[16]. Рядом со священными макетами судов шествовали жрецы в накинутых на плечи шкурах пантер и леопардов. Они возжигали в курильницах терпентин, ароматные смолы, привезённые из Аравии, размахивали зонтами и опахалами. Рядом с ними певицы Амона, закатив глаза, пели гимны во славу богов. Их белые, красные, зелёные туники развевались, мелькали смуглые голые руки и ноги. Тесно обступившая торжественное шествие по обочинам дороги толпа громко хлопала в ладоши, подпевая во всю силу своих лёгких. Шум стоял оглушающий.

За священными ладьями по аллее сфинксов с бараньими головами, мягко покачиваясь, двигались паланкины фараона и его свиты. В этой процессии на одних из носилок восседала с гордым, властно-приветливым выражением очень красивого лица совсем молоденькая девушка. Широко открытыми, влажными, как у антилопы, карими глазами она смотрела на праздничную толпу, бушевавшую, как бурное море, у её ног. Это была племянница царицы, Нефертити. С ней рядом ёрзала на своём кресле сестра, Неземмут, которую все звали просто Нези. Она не могла усидеть спокойно на месте и вертелась, как маленькая проворная обезьянка. Сёстры впервые появились на таком торжественном событии в официальной свите фараона. Это был очень важный момент в их жизни. Первый раз они накрасились и нарядились, как взрослые женщины, царевны, и в таком великолепном виде оказались на публике. Но держаться торжественно-неподвижно, как статуям, им не удавалось. Во всяком случае, Нези уж точно.