В связи с этим необходимо обратить внимание на феномен нейтрализации. [839] Цивилизация перестала иметь единый стержень, даже как идеал. Центр больше не управлял отдельными частями не только в политической, но также и в культурной области. Больше не было общей организующей силы культуры. В духовном пространстве, в котором в экуменическом символе некогда содержалось единство Империи, благодаря распаду возникли мертвые или «нейтральные» зоны, соответствовавшие различным ветвям новой культуры. Искусство, философия, наука и право —все развивалось в своей собственной области, отображая систематическое и выставляемое напоказ безразличие к чему-либо, что могло бы превзойти их, освободить их от изоляции или дать им истинные принципы: такова была «свобода» новой культуры. Семнадцатый век вместе с окончанием Тридцатилетней войны и фундаментальным обессиливанием Империи был эпохой, в течение которой этот переворот принял определенную форму, предвосхищая то, что свойственно современности.

Так закончился средневековый порыв вновь поднять тот факел, который Древний Рим получил от героической олимпийской Эллады. Традиция королевской инициации утеряла контакт с исторической реальностью, с представителями любой европейской светской власти. Она продолжила существовать только в подполье, в тайных течениях, таких как герметизм и розенкрейцерство, которые все больше уходили вглубь, пока современный мир мало-помалу принимал свою форму —пока организации, которые они оживляли, не были уничтожены процессом инволюции и инверсии. [840] В качестве мифа средневековая цивилизация оставила свое завещание в двух легендах. Согласно первой легенде каждый год, в ночь годовщины уничтожения рыцарского ордена тамплиеров, вооруженная тень с красным крестом на белой мантии появляется в крипте ордена, чтобы спросить, кто хочет освободить Гроб Господень. «Никто, никто», —следует ответ, — «потому что Храм уничтожен». Согласно второй легенде Фридрих I по-прежнему жив, как живы и его рыцари —они спят внутри символической горы Кифхойзер. Он ждет условленного времени, чтобы спуститься в долины, расстилающиеся внизу, вместе с верными ему, и сразиться в последней битве, чей успешный исход заставит засохшее древо вновь зацвести, и начнется новая эпоха[841] .

Чтобы следовать дальнейшим фазам упадка Запада, нужно обратиться к тому, что мы раньше сказали о первых кризисах традиционных цивилизаций, приняв за точку отсчета фундаментальную истину мира Традиции, касающуюся двух «областей», дуальности этого мира и высшего мира. Для традиционного человека эти две области были одной реальностью; создание объективного и действенного контакта между ними было предпосылкой любой высшей формы цивилизации и жизни.

Прерывание такого контакта, сосредоточение всех возможностей только в одном из этих миров, то есть, в человеческом и бренном мире, замещение опыта высшего мира эфемерными призраками и смутными выделениями смертной природы—таков смысл всего, чем является «современная» цивилизация в общем. Она достигла стадии, на которой разнообразные силы упадка, очевидные и ранее, но успешно сдерживаемые реакцией и силою противоположных принципов, в итоге достигли полной и поистине страшной эффективности.

В самом общем смысле знаком и паролем всей новой цивилизации, освободившейся от «тьмы Средневековья», можно считать гуманизм. Эта цивилизация по сути знает только человека; все начинается и заканчивается человеком, включая небеса и ад, прославления и проклятия. Этот мир —другой по отношению к истинному —с его лихорадочными и алчущими созданиями, его художественной суетой и его «гениями», его бесконечными машинами, заводами и демагогами, стал для человека пределом.

Первой формой гуманизма был индивидуализм как создание иллюзорного центра за пределами центра реального; как злоупотребляющая претензия «Я» —всего лишь смертного эго, наделенного телом; и как конструкция чисто естественных способностей, с помощью профанных искусств и наук создающих и поддерживающих разнообразные видимости за пределами этого ложного и пустого центра, не обладающего никакой прочностью. Эти истины и законы отмечены случайным характером и бренностью, свойственным всему, что принадлежит миру становления.

Отсюда вытекает радикальный ирреализм —неорганический характер всего современного. Вовне и внутри, ничто больше не наделено подлинной жизнью, и все является просто конструкцией: ушедшее бытие замещено в любой области «волей» и «Я»; это зловещая, рационалистическая и механическая подпорка мертвого тела. Бесконечные завоевания, преодоления и творения нового человека подобны копошению червей в процессе его гниения. Открывается путь всем конвульсиям, маниям стремления к новому и ниспровержения авторитетов и целому миру фундаментальной демагогии, в которой, как только дух оказался замещен своим образом, кровосмесительные связи человека в виде религии, философии, искусства, науки и политики не знают границ.

На религиозном плане ирреализм по своей сути связан с потерей инициатической традиции. Мы уже говорили, что в более поздние времена только инициация обеспечивала объективное приобщение человека к высшему миру. Но после конца древнего мира и с пришествием христианства больше не существовало необходимых условий для того, чтобы инициатическая реальность составляла высшую точку отсчета традиционной цивилизации. Одним из факторов, действующих в этом отношении отрицательно, в некоторой степени оказался «спиритуализм»: появление и распространение странной идеи «бессмертия души», считавшегося естественной привилегией всех и каждого, должно была внести свой вклад в потерю понимания смысла и необходимости инициации как реального действия, которое только и может освободить человека от всех обусловленностей и уничтожить смертную природу. В качестве суррогата появилась мистерия Христа и идея искупления во Христе: здесь частично произошедший из Мистерий (смерть и возрождение) мотив потерял всякий инициатический характер и, деградировав, стал применяться к чисто религиозному плану веры. Речь шла, говоря в общем, о некоей «морали» жизни с учетом вещей, которые, согласно новой вере, ожидали «бессмертную душу» за порогом смерти. Если имперская средневековая идея нередко была оттенена инициатическим элементом, а представители господствующей религии, церкви, создали доктрину таинств, оживляющих говорящий о возрождении «понтификальный» символизм, тем не менее идея настоящей инициации, противоположной духу этой религии, осталась ей чуждой. Она представляло собой аномалию, нечто вроде обломка по сравнению с любой другой полной традиционной формой, не исключая тот же ислам. Христианский дуализм по своему специфическому характеру представлял собой мощный стимул для субъективизма и, следовательно, для ирреализма по отношению к проблеме священного. Священное из вопроса реальности и трансцендентного опыта стало или вопросом веры, фактом чувства, или объектом теологической спекуляции. Немногие вершины очищенного христианского мистицизма не могли предотвратить того, что Бог и боги, ангелы и демоны, постигаемые умом сущности и небеса приняли форму мифа. Христианский Запад утратил знание этих вещей как символов потенциального сверхрационального опыта, надындивидуальных состояний существования и глубинных изменений интегрального бытия человека. Уже древний мир был свидетелем вырождения символизма в мифологию, которая все в большей степени становилась смутной и немой и в итоге стала объектом художественной фантазии. Когда опыт священного свелся к вере, чувству и морализму, а интеллектуальная интуиция —к простому понятию схоластической философии, область сверхъестественного почти полностью стала представлять духовный ирреализм.