В то время как итальянские коммуны предвосхитили профанный и антитрадиционный идеал общественной организации, основанный на экономическом и торговом факторах, а также на еврейской спекуляции золотом, их восстание продемонстрировало прежде всего то, как чувствительность к духовному и этическому смыслу верности и иерархии уже в то время приблизилась в некоторых областях к грани угасания. В императоре стали видеть просто политического вождя, чьим политическим притязаниям можно сопротивляться. Это означало утверждение той дурной свободы, которая уничтожает и отрицает любой принцип истинной власти, предоставляет низшие силы самим себе и сводит любую политическую форму к чисто человеческому, экономическому и социальному измерению, что выливается во всемогущество «торговцев», а позднее —организованных «трудящихся». Примечательно, что главным очагом этой опухоли стала итальянская земля, колыбель римской цивилизации. В борьбе коммун, поддержанных церковью, против имперских отрядов и corpus saecularium principum, [832] мы находим последние отголоски борьбы Юга и Севера, традиции и антитрадиции. Фридрих I, чью фигуру пытаются дискредитировать с помощью плебейской фальсификации итальянской «отечественной» истории, в действительности сражался во имя высшего принципа и из чувства долга, налагаемого на него его функцией, против мирской и партикуляристской узурпации, основанной, среди прочего, на неспровоцированном нарушении договоров и клятв. Данте видел в нем «доброго Барбароссу», законного представителя Империи, являвшейся источником всякой истинной власти. Он считал восстание ломбардских городов простым бунтом, согласно своему аристократическому презрению к «пришельцам и наживе» [833] и к элементам новой и нечистой власти коммун; таким образом, в «свободном правлении народов» и в новой националистической идее он видел подрывную ересь. [834] В реальности же Оттоны и Швабы[835] вели свою борьбу не столько ради признания своей власти или из-за территориальных амбиций, сколько из идеальных притязаний и защиты своих надполитических прав. Они требовали послушания не как германские князья, а как «римские» (romanorum reges), но при этом наднациональные императоры; они боролись против вооруженных мятежников —торговцев и буржуа —во имя чести и духа. [836] Последних считали бунтарями не столько против императора, сколько против Бога (obviare Deo). Согласно божественному порядку (Jubente Deo), государь вел войну против них как представитель Карла Великого, размахивая «мечом возмездия», чтобы восстановить древний порядок (redditur res publica statui vetuta) [837] .
Наконец, нужно сказать, особенно касательно Италии, что в так называемых сеньориях (эквивалентах или преемниках коммун) нужно видеть другой аспект новых настроений, ясным барометром которых является «Государь» Макиавелли. Вождем считался человек, способный править не на основании посвящения, благородного происхождения и воплощения высшего принципа и традиции, а от своего имени, применяя хитрость, насилие и средства «политики», которая тогда рассматривалась как «искусство» —как лишенная щепетильности техника, в которой честь и истина не значили ничего; религия стала в конечном счете лишь инструментом, одним среди многих. Данте верно сказал: «Italorum principum... qui non heroico more sed plebeio, secuntur superbiam» («итальянские государи... поступают в своей гордыне не как герои, а как простолюдины»). [838]Таким образом, сущность такого управления была не «героической», а плебейской; древний virtus сошел на этот уровень также, как и чувство превосходства как над добром, так и над злом тех, кто правил на основе нечеловеческого закона. С одной стороны, здесь возрождается тип древних тираний; с другой —в своих многочисленных формах выражается тот разнузданный индивидуализм, который характеризует эти новые времена. Наконец, здесь в радикальном смысле предвосхищен тип «абсолютной политики» и воля к власти, которая в более поздние времена будет осуществляться куда более масштабно.
Этими процессами окончилась средневековая эпоха реставрации. В некотором роде гинекократическая южная идея утвердилась вновь; мужественный принцип, кроме вышеуказанных крайних форм, обладал в ней только материальным (то есть политическим и светским) смыслом, даже когда воплощался в личности монарха; напротив, церковь осталась хранительницей духовности в «лунной» форме набожной религии, и, максимум, в форме созерцания —в монашеских орденах. Подтверждая такое расщепление, стали преобладать привилегии крови и земли или проявления простой воли к власти. Неизбежным следствием этого стал партикуляризм городов, отечеств и различных национализмов. За этим последовало зарождающееся восстание демоса, коллективного элемента, дна традиционного общественного порядка, стремившегося овладеть нивелированными структурами и объединенными органами государственной власти, созданными в течение предшествовавшей антифеодальной фазы.
Борьба между «героическим» мужественным принципом и церковью, характеризовавшая Средние века лучше всего, закончилась. С этого момента западный человек будет жаждать независимости и освобождения от религиозных уз лишь в отклонившихся от традиции формах, что можно назвать демоническим переворотом гибеллинства, предопределенным с принятием лютеранства германскими князьями. Говоря в общем, Запад как цивилизация освободился от влияния церкви и католического мировоззрения лишь благодаря обмирщению под эгидой натурализма и рационализма, а также восхваляя как символ завоевания обеднение, свойственное точке зрения и воле, не признающей более ничего за пределами человека и того, что обусловлено человеческим элементом.
Одной из общих вещей в современной историографии является полемическое возвеличивание цивилизации Возрождения в противоположность Средневековью. Если перед нами не следствие одного из бесчисленных гипнотических внушений, целенаправленно распространенных в современной культуре руководителями глобальной подрывной деятельности, в этом можно видеть выражение типичного недопонимания. Если после конца древнего мира и существовала цивилизация, заслужившая право называться Возрождением, то это была цивилизация Средневековья. В своей объективности, мужественном духе, иерархической структуре, своей гордой антигуманистической простоте, так часто пропитанной чувством священного, Средневековье представляло собой возвращение к истокам. Без какого-либо романтического флера подлинное Средневековье предстает перед нами, неся классические черты. Характер пришедшей после него цивилизации является совершенно иным. Напряженность, имевшая в период Средневековья сущностно метафизическую направленность, деградировала и сменила свою полярность. Потенциал, прежде концентрировавшийся в вертикальном измерении (направление вверх, как в символе готических соборов), перетек в горизонтальное измерение, во внешнее, таким образом породив явления, впечатлившие поверхностного наблюдателя. В области культуры этот потенциал породил буйный всплеск множества форм творчества, почти полностью лишенных какого-либо традиционного или даже символического элемента. На внешнем плане мы видим почти взрывное распространение европейских народов по всему миру во время эпохи открытий, исследований и колониальных завоеваний, происходивших как раз во время Возрождения и эпохи гуманизма. Таковы были последствия процесса высвобождения сил, схожие с аналогичным процессом, сопровождающим разрушение организма.
Утверждают, что Возрождение во многих аспектах представляло собой возрождение античной цивилизации, заново открытой и вновь утвердившейся как противоположность мрачному миру средневекового христианства. Это грубая ошибка. Возрождение заимствовало не исконные формы, пропитанные священными и надличностными элементами, а упадочные формы античного мира; либо, совершенно пренебрегая всеми подобными элементами, оно использовало древнее наследие совершенно иначе. Во время Возрождения это «язычество» во многом способствовало простому утверждению человека и стимулированию возвеличивания индивидуума, опьяненного плодами искусства, эрудицией и спекуляциями, лишенных какого-либо трансцендентного и метафизического элемента.
