При рассмотрении загадочных свидетельств, предлагаемых древними символами, нельзя не заметить ту роль, которую в мифе об Иисусе играет осел. Осел не только присутствовал в сцене рождения Иисуса —именно на нем Дева и Божественное Дитя бежали в Египет; и именно осла Иисус оседлал во время своего триумфального въезда в Иерусалим. Осел является традиционным символом «инфернальной» силы разложения. В Египте он был животным, посвященным Сету, который и воплощал эту силу; он обладал антисолнечным характером и был связан с «детьми безнадежного мятежа». В Индии осел является верховым животным Мудеви, представлявшей собой инфернальный аспект женского божества. Как мы уже продемонстрировали, в эллинском мифе символический осел на равнине Лете постоянно поедал веревку Окна, будучи связан с хтонически-инфернальной богиней Гекатой[800] .

Именно поэтому этот символ мог представлять собой тайный знак силы, связанной с ранним христианством, и которой оно частично обязано своим успехом; это была сила, которая проявлялась и принимала активное участие повсюду, где то, что в традиционной структуре соответствовало принципу «космоса», колебалось и разрушалось на части. В реальности пришествие христианства не было бы возможным, если бы жизненные возможности римского героического периода уже не были исчерпаны; если бы «римская раса» не истощилась в своем духе и своих представителях (доказательством этому была неудача попытки реставрации, предпринятой императором Юлианом); если бы древние традиции не затуманились; и если бы в окружении этнического хаоса и космополитического вырождения имперский символ не оказался оскверненным и сведенным к простому выживанию посреди мира руин.      

В схватке с христианством сила сформировавшей Рим традиции проявилась в том факте, что хотя новой вере удалось свергнуть древнюю цивилизацию, она не смогла завоевать Запад в качестве чистого христианства: где бы оно ни достигало некоторого величия, это случалось только благодаря элементам, заимствованным из противостоящей традиции —римскими классическим дохристианским элементам, а не благодаря христианскому элементу в его первоначальной форме.

Фактически христианство «обратило» западного человека только поверхностно; оно составило его «веру» в наиболее абстрактном смысле, в то время как его реальная жизнь продолжила повиноваться более или менее материальным формам противоположной традиции действия, и позже, в Средние века, этосу, в своей основе сформированным североарийским духом. В теории западный мир принял христианство, но на практике он остался языческим; тот факт, что Европа смогла инкорпорировать столько много мотивов, связанных с еврейским и левантийским взглядом на жизнь, всегда удивлял историков. Таким образом, в результате получился некоторый гибрид. Даже в своей утонченной и романизированной католической версии христианская вера представляла собой препятствие, лишавшее западного человека возможности интегрировать свой подлинный и неистребимый способ существования при помощи наиболее подходящих для него концепции священного и отношений со священным. В свою очередь, именно этот способ существования помешал христианству по-настоящему учредить на Западе традицию противоположного, жречески-религиозного рода, соответствующую идеалам раннехристианской общины, евангельскому пафосу и символу мистического тела Христова. Далее мы пристально проанализируем последствия этого двойного противоречия в ходе западной истории. Оно сыграло важную роль в процессах, приведших мир к современному состоянию.

В определенный период христианская идея (в своих понятиях о сверхъестественном) казалась поглощенной римской идеей в формах, вновь вознесших имперскую идею на особую высоту, пусть даже традиция этой идеи в центре — «вечном городе» к тому времени уже увяла. Таков был византийский период —период Восточной Римской империи. Но здесь в большой степени повторилось то, что уже ранее произошло в поздней империи. Теоретически византийская имперская идея демонстрировала высокую степень традиционного духа. Например, утверждался идеал священного правителя (βαςιλεύς αυτοκράτωρ), чья власть происходила свыше и чей закон, отражая божественный закон, обладал универсальной ценностью. Ему подчинялось духовенство, потому что император руководил как светскими, так и духовными делами. Таким же образом в Восточной империи сохранилась идея «римлян» (ρωμαίοι), объединявшей тех, кто поднялся при помощи помазания, свойственного приобщению к римско-христианской ойкумене, до достоинства выше, чем любой другой народ. Империя вновь была sacrum, и ее pax обладал сверхъестественным смыслом. Тем не менее, даже в большей степени, чем во время римского упадка, все это оставалось символом, несомым хаотическими и темными силами, так как этническая субстанция в гораздо большей степени, чем в предыдущем имперском римском периоде, характеризовалась демонизмом, анархией и непрекращающимся беспокойством, свойственными разложившемуся и сумеречному эллинско-восточному миру. Здесь при помощи деспотизма и бюрократической централизованной административной структуры тоже попытались достичь того, что может происходить только из духовного владычества достойных представителей, окружающих себя людьми, являвшимися «римлянами» не только номинально, но и по своей внутренней расе. Силам распада было суждено победить, хотя Византия как политическая реальность продержалась почти что тысячелетие. От византийской римско-христианской идеи остались лишь отголоски, частично впитанные в весьма измененной форме славянскими народами, а частично переплавившиеся в том возрождении, которое составили гибеллинские Средние века.

Чтобы следовать развитию сил, оказавших решающее влияние на Западный мир, здесь необходимо кратко рассмотреть католичество. Оно получило свою форму при помощи очищения раннего христианства от разнообразных крайних его аспектов; при помощи организации обрядового, догматического и символического корпуса помимо простого мистического, сотериологического элемента; а также при помощи заимствования и адаптации доктринальных и организационных элементов римского мира и античной цивилизации в общем. Именно так католичество иногда демонстрировало «традиционные» черты, которые, тем не менее не должны вызывать никаких сомнений: то, что в католичестве имеет подлинно традиционный характер, не является типично христианским, а то, что в католичестве является специфически христианским, едва ли можно считать традиционным. Несмотря на все попытки примирить разнородные и противоречивые элементы, [801] и несмотря на всю свою деятельность по заимствованию и адаптации, католичество всегда демонстрировало дух лунных, жреческих цивилизаций и продолжало, хотя и в иной форме, антагонистическое воздействие южных влияний, которому оно предоставило реальную организацию при помощи церкви и ее иерархии.

Это станет очевидным, если мы исследуем развитие принципа власти, на который предъявляла права церковь. Впервые века христианизированной империи и в византийский период церковь все еще подчинялась имперской власти —на церковных соборах епископы оставляли последнее слово правителю не только в вопросах дисциплины, но и в вопросах доктрины. Но постепенно произошел переход к равенству двух властей —церковной и имперской; обоим институтам стали приписывать сверхъестественный авторитет и божественное происхождение. По прошествию времени в каролингском идеале мы находим принцип, согласно которому король должен править как духовенством, так и народом: согласно божественному установлению император должен заботиться о том, чтобы церковь выполняла свою функцию и миссию; отсюда он непросто коронован при помощи символов, свойственных священническому посвящению, но также имеет право смещать и изгонять недостойных священников —монарх является, согласно Катвульфу, царем-священником по чину Мельхиседека, в то время как епископ является просто викарием Христа. [802] Таким образом поддерживалась более древняя традиция; однако с другой стороны появилась идея, согласно которой королевскую функцию нужно сравнивать с функцией тела, а священническую —с функцией души; тем самым идея равенства двух властей была оставлена, что готовило почву для реальной инверсии отношений.