Когда победа Фридриха II казалась весьма возможной, популярные предсказания гласили: «Высокий ливанский кедр будет срублен. Будет только один Бог —монарх. Горе духовенству! Если он [кедр] падет, новый порядок будет уже рядом!» [821] .

В крестовых походах, в первый и последний раз в постримской Европе, идеал единства наций, представленный в мирное время империей, был достигнут на плане действия в чудесном порыве и как бы мистическом повторении великого доисторического движения с севера на юг и с запада на восток. Но мы уже говорили, что анализ глубоких сил, произведших и направивших крестовые походы, не укладывается в идеи, свойственные двумерной истории. В движении к Иерусалиму проявлялось тайное течение против папского Рима, бессознательно взлелеянное самим Римом; в этом течении рыцарство было воинством (militia), а героический гибеллинский идеал был живой силой. Это течение достигло апогея в императоре, который был заклеймен Григорием IX как тот, кто «угрожает заменить христианскую веру древними обрядами языческих народов, и который, сидя в Храме, узурпирует функцию священства» . [822]Готфрид Бульонский —наиболее значительный представитель рыцарства крестовых походов, которого называли «свет монархов» (lux monarchorum), что вновь открывает свойственное этой рыцарской аристократии единство аскетического и воинского элемента —был гибеллинским князем, взошедшим на трон Иерусалима только после принесения в Рим железа и крови —он убил фальшивого императора Рудольфа Рейнфельденского и изгнал папу из святого города. [823] Легенда также устанавливает смысловую связь между этим королем крестоносцев и мифическим Королем Лебедя (французский Гелиас, германский Лоэнгрин), [824] который в свою очередь воплощает имперские римские (его символическое генеалогическое происхождение от самого Цезаря), солнечные (этимологическая связь между Гелиасом, Гелиосом и Илией) и гиперборейские (лебедь, ведущий Лоэнгрина к «небесной обители», был также символическим животным Аполлона у гиперборейцев и повторяющейся темой в палеографических следах североарийского культа) символы. Корпус таких исторических и мифических элементов заставил Готфрида Бульонского в связи с крестовыми походами быть символом тайной силы, имевшей лишь внешнее и случайное проявление в политической борьбе германских императоров и в победе Оттона I.

В этике рыцарства и жесткой структуре феодальной системы, далекой от общественного идеала ранней церкви; в возрожденном принципе воинской касты, которая была реинтегрирована как в аскетическом, так и в священном смысле; и в тайном идеале империи и крестовых походов христианское влияние встретило ясные пределы. С одной стороны церковь частично признала эти ограничения; она подчинилась —она «романизировалась» ради того, чтобы властвовать и сохранить контроль. Но, с другой стороны, она сопротивлялась, пытаясь заменить собой вершину политической иерархии и преодолеть империю. Разрыв продолжался. Пробудившиеся силы здесь и там выходили из-под контроля людей, их пробудивших. Когда оба противника вышли из борьбы, они оба претерпели процесс упадка. Напряжение стремления к духовному синтезу ослабло. Церковь все в большей степени отказывалась от своего стремления к светской власти, а королевская —от претензий на духовную власть. После гибеллинской цивилизации, которую можно считать прекрасной весной Европы, обреченной на погибель, процесс упадка продолжился.

Упадок Священной Римской империи и, говоря в общем, принципа подлинной верховной власти был обусловлен рядом причин как свыше, так и снизу. Одной из основных было постепенное обмирщение и материализация политической идеи. Уже борьба Фридриха II против церкви, хотя и предпринималась для защиты сверхъестественного характера империи, часто была связана с первоначальным переворотом. Мы имеем в виду, с одной стороны, зарождающийся гуманизм, либерализм и рационализм сицилийского двора; учреждение корпуса светских судей и административных чиновников; и важность, приобретаемую легистами, декретистами[825] и теми, кого точный религиозный ригоризм(отвечавший на ранние плоды «культуры» и «свободомыслия» при помощи аутодафе) с презрением определял как философствующих теологов (theologi philosophantes); с другой стороны, тенденцию к централизации некоторых новых имперских учреждений, уже приобретающую антифеодальный характер. В тот момент, когда империя прекращает быть священной, она также прекращает быть Империей. Ее принцип и ее власть теряют свой уровень, и, снисходя на уровень материи и простой «политики», они больше не могут поддерживать свое существование, поскольку этот уровень по своей природе исключает любую универсальность и высшее единство. Уже в 1338-м году Людовик IV Баварский провозгласил, что императорское посвящение более не является необходимым, и что избранный государь становится законным императором на основании этих выборов. Карл IV Люксембургский завершил это освобождение от посвящения «Золотой буллой». Но поскольку это посвящение не было заменено чем-то метафизически эквивалентным, императоры таким образом лишились своей трансцендентной dignitas. Можно сказать, что с этого момента они потеряли «мандат Небес» и Священная Империя стала пережитком. [826] Фридрих III Австрийский стал последним императором, коронованным в Риме (1452), после того, как роль обряда свелась к пустой и бездушной церемонии.

Переходя к другому аспекту, стоит сказать, что феодальная форма общественного устройства характеризует большинство традиционных эпох и является наиболее подходящей для нормального формирования общественных структур. [827] Здесь подчеркивается принцип многообразия и относительной политической автономии отдельных частей, а также правильное место того всеобъемлющего элемента, unum quod non est pars, который только и способен по-настоящему организовать и объединить эти части, не противостоя им, а возвышаясь над каждой из них посредством трансцендентной, надполитическои и регулятивной функции, которую он воплощает (Данте). В этом случае королевская власть сочетается с феодальной аристократией, а имперская функция не ограничивает автономию отдельных княжеств и королевств и признает отдельные народности, не заставляя их изменяться. И наоборот, когда, с одной стороны, приходит в упадок dignitas, которая может править многочисленным, мирским, случайным; а, с другой стороны, уже не существует fides и духовного признания со стороны отдельных подчиненных элементов —тогда возникают или тенденция к централизации, политический абсолютизм, пытающийся удержать все вместе посредством насильственного, политического и государственного объединения вместо надполитического и духовного, или же обретают преимущество процессы чистого партикуляризма и распада. Любой из этих двух путей завершает разрушение средневековой цивилизации. Короли начинают требовать для своих собственных владений того же принципа абсолютной власти, который свойственен для империи, [828] воплощая и утверждая новую и в то же время подрывную идею национального государства. Посредством аналогичного процесса образуется множество общин, свободных городов и республик, имеющих тенденцию к установлению собственной независимости. Они переходят к противостоянию, бунтуя не только против имперской власти, но и против дворянства. Спускаясь с вершины, европейская ойкумена начинает распадаться. Принцип единого корпуса законов приходит в упадок, даже несмотря на то, что он оставляет достаточно места для структур ius singulare, законов, соответствующих конкретному языку и духу. С упадком рыцарства приходит в упадок и идеал человеческого типа, согласующийся с принципами чисто этической и духовной природы: рыцари начинают защищать права и поддерживать светские устремления своих повелителей, и, в итоге, соответствующих национальных государств. Великие силы, сведенные воедино надполитическим идеалом «священной войны» или «справедливой войны», сменились сочетанием мира и войны, обусловленным дипломатической ловкостью. Христианская Европа пассивно наблюдает падение Восточной империи и Константинополя, захваченных османами. Более того, король Франции Франциск I нанес первый смертельный удар мифу «христианской цивилизации», составлявшему основу европейского единства, когда в своей борьбе против представителей Священной Римской империи он вступил в союз не только с бунтующими князьями-протестантами, но и с самим султаном. Коньякская лига (1526) являлась свидетелем подобных действий со стороны главы Римской церкви: Климент VII, союзник короля Франции, вступил в войну с императором, объединившись с султаном как раз тогда, когда продвижение Сулеймана II в Венгрии угрожало Европе, а вооруженные протестанты намеревались погрузить в хаос ее центр. Кардинал Ришелье, священник на службе короля Франции, во время последней фазы Тридцатилетней войны объединился с Лигой протестантов против императора. После Аугсбургского мира(1555) Вестфальский мир (1648) устранил последний остаток религиозного элемента, постановив взаимную терпимость между протестантскими и католическими нациями и пожаловал мятежным князьям почти полную независимость от Империи. С этого периода главным интересом и причиной для борьбы перестанут быть даже защита идеалов феодальных или династических прав, а войны станут просто спорами о клочках европейской территории. Империю решительно сменил империализм —иными словами, козни национальных государств в попытках утвердиться над другими нациями в военной и экономической сферах. Этому перевороту в европейской политике, обращенному против империи, способствовала в первую очередь французская монархия.