Это то, что можно сказать об упадке идеи regere, секуляризированной и оторванной от традиционной духовной основы, ставшей сугубо мирской идеей централизации. Переходя к другому аспекту этого отклонения, можно отметить, что для священнической касты типичны отказ признавать имперскую функцию —как в случае с Римской церковью во время борьбы за инвеституру —и стремление к десакрализации понятия государства и царской функции. Таким образом, часто не осознавая этого, священническая каста внесла свой вклад в формирование той светской и «реалистической» ментальности, которой позже неизбежно суждено было восстать против самого священнического авторитета и запретить любое его реальное вмешательство в государственные дела. После фанатизма ранних христианских общин, первоначально отождествлявших империю Цезаря с царством Сатаны, величие «вечности Рима»(aeternitas Romae) с пышностью вавилонской блудницы, а ликторские завоевания с «великим грабежом» (magnum latrocinium); и после дуализма Августина, для которого государственные учреждения по сравнению с civitas Dei[253] носили не просто натуралистический, но греховный характер (corpus diaboli), григорианская концепция в итоге утвердила доктрину так называемого естественного права, в которой королевская власть была лишена какого-либо трансцендентного и божественного характера и сведена к простой светской власти, переданной королю народом: следовательно, король всегда ответственен перед народом, а всякий государственный закон объявляется зависящим от обстоятельств и может подлежать отмене согласно этому «естественному праву». [254] Уже в XIII в., когда была определена католическая доктрина таинств, помазание на царство было вычеркнуто из этого списка и перестало рассматриваться почти на том же уровне, что и священническое рукоположение. Позже Общество Иисуса часто выражало антитрадиционную точку зрения, заявляя о чисто светском характере королевского сана (хотя иезуиты сотрудничали с абсолютизмом тех монархий, которые подчинялись церкви, в других случаях они доходили даже до оправдания цареубийства) [255] , чтобы четко дать понять, что только Церковь обладает сакральным характером и, следовательно, первенство принадлежит только ей. Но, как уже говорилось, произошло прямо противоположное. Вызванный дух одолел того, кто его вызвал. Когда европейские государства стали выражениями верховной власти народа и стали управляться только согласно экономическим принципам и лишенными глав организациями —как итальянские коммуны, которым церковь косвенно покровительствовала в их борьбе против императорской власти, —они стали самодостаточными. Они секуляризовались и перевели все, что связано с религией, в абстрактную, частную и вторичную область, когда необходимость использовать религию в качестве инструмента достижения своих целей отпала.

Гвельфская (григорианско-томистская) точка зрения отражает выхолощенную духовность, желающую использовать светскую власть ради собственного усиления и улучшения результатов своих действий в обществе —вместо синтеза духовности и власти, сверхъестественности и царской центральности, свойственного чисто традиционной идее. Верно, что томистское мировоззрение попыталось скорректировать подобный абсурд, понимая определенную общность между государством и церковью и видя в государстве «провиденциальное» учреждение, которое может действовать только до определенного предела; далее принимает эстафету церковь как в высшей степени и непосредственно сверхъестественное учреждение, совершенствуя общий порядок и доводя до конца то, что excedit proportionem naturalis facultatis humanae. [256] Хотя эта точка зрения не так уж далека от традиционной истины, она, к сожалению, встречает —в кругу идей, к которому она принадлежит —непреодолимую трудность, представленную сущностной разницей между типами отношений с божественным, свойственным царскому и священническому санам соответственно. Чтобы между двумя последовательными уровнями единой организации (в схоластике отождествляемых с государством и церковью) существовала действительная общность, а не разрыв, необходимо, чтобы церковь воплощала сверхъестественным образом тот же идеал, который империя, строго говоря, воплощала на материальном плане; этот идеал является тем, что мы назвали «духовной мужественностью». Но «религиозная» точка зрения, свойственная христианству, не позволяла ничего подобного; начиная с папы Геласия I церковь заявляла, что после пришествия Христа никто не может быть царем и священником одновременно. Несмотря на свои иерократические притязания, церковь воплощает не мужской (солнечный), а женский (лунный) полюс духа. Она может притязать только на ключ, но не на скипетр. Из-за своей роли как посредника божественного, понятого теистически, и из-за своего взгляда на духовность как на «созерцательную жизнь», сущностно отличную от «активной жизни» (даже Данте не смог пойти дальше этой оппозиции) церковь не может представлять наилучшее объединение всех частных организаций —то есть она не может представлять вершину великого однородного ordinatio ad unum, включающего как высшую точку, так и сущность «провиденциального» плана, предвосхищенной, согласно вышеупомянутому взгляду, в отдельных органических и иерархических политических единствах.

Если тело свободно только тогда, когда повинуется своей душе —но не разнородной —то нужно признать глубинный смысл утверждения Фридриха II, согласно которому признающие власть империи государства свободны, а подчиняются церкви, представляющей другую духовность, только рабы[257] .

Как уже говорилось, изначально определяющим элементом не только для царского сана, но и для традиционной знати был элемент духовный. Как и в первом случае, можно представить себе ситуацию, при которой он является не врожденным, а, напротив, приобретенным. В этом случае мы имеем дело с тем же различием, которое существует между инициацией и инвеститурой. Инвеституре на Западе соответствует возведение в рыцарское звание и ритуальное посвящение, свойственное воинской касте; инициации —то есть глубокой, прямой и индивидуальной реализации собственной природы —соответствует героическое деяние в традиционном понимании, то есть священное деяние, соответствующее доктринам, подобным учению о «священной войне» и «триумфальной смерти» (mors triumphalis).

Об этой второй возможности мы еще поговорим отдельно. Здесь же речь пойдет исключительно о духе и тайне средневекового рыцарства, представляющего собой образец первой возможности.

Прежде всего следует отметить существовавшее в средневековой Европе различие между феодальной и рыцарской аристократией. Первая была связана с землей и верностью —fides —конкретному суверену. Рыцарство же представляло собой надтерриториальную и наднациональную общность, члены которой, посвятившие себя воинскому служению, не имели родины и приносили клятву верности не конкретной личности, а, во-первых, особой этике, основополагающим ценностями которой были честь, правдивость, мужество и преданность, [258] и, во-вторых, духовной власти универсального типа, каковой была власть Империи. Рыцарство и великие рыцарские ордена христианского мира были для Империи тем же, что священство и монашество для церкви. Рыцарство не носило строго наследственного характера —рыцарем можно было стать. Для этого требовалось, чтобы претендент на рыцарское звание совершил определенные деяния, которые доказывали бы его героическое презрение к жизни и так называемую двойную верность. В древнейших формах рыцарского посвящения рыцарь напрямую возводился в рыцарское звание другим рыцарем, без участия священника, как если бы непосредственно в самом рыцаре наличествовала некая сила —можно сказать, «подобная флюиду», —способная порождать новых рыцарей путем прямой передачи. Следы подобных ритуалов прослеживаются также в индоарийской традиции — «воины, посвящающие воинов». [259] Позднее возник особый религиозный обряд рыцарского посвящения[260] .