Часто признание истинности, правоты, справедливости и невиновности ставилось в зависимость от испытания, состоявшего в решающем действии (experimentum crucis). Как закону традиционно приписывалось божественное происхождение, таким же образом и несправедливость считалась нарушением божественного закона, которое можно было обнаружить при помощи знака, состоявшего в исходе человеческого действия, получившего правильное направление. Германский обычай состоял в поиске божественной воли в исходе испытания оружием как частной формы оракула, при посредстве действия; в основе обычая дуэли изначально лежала та же идея. Исходя из принципа de coelo est fortitudo («сила исходит с неба», см. Фульдские анналы), этот обычай в итоге был расширен до сражающихся государств и наций. Еще битва при Фонтене (841 г.) считалась «божьим судом», призванным определить справедливые права двух братьев, вместе претендовавших на наследство Карла Великого. Когда битва велась в таком духе, она подчинялась особым нормам: например, победителю запрещалось грабить и стратегически и территориально использовать успешный ее исход, и обе стороны должны были относиться одинаково ко всем павшим и раненым. Но согласно общей концепции, сохранявшейся весь франко-каролингский период, даже когда идеи особого доказательства не требовалось, победа или поражение переживались как знаки свыше, устанавливавшие справедливость или несправедливость, правду или вину. [453] В легенде о бое между Роландом и Феррагусом и в аналогичных мотивах рыцарской литературы можно видеть, что в Средние века люди верили, что испытание оружием было критерием, способным оценить более истинную веру.

В других случаях испытание при помощи действия состояло в вызывании паранормального явления. Это использовалось уже в классической античности: например, известна римская традиция, согласно которой весталка, подозреваемая в святотатстве, демонстрировала свою невиновность, неся в решете воду из Тибра. Не ограничиваясь вырожденными формами, сохранившимися среди дикарей, можем указать на обычай принятия объявляющим о своей невиновности подозреваемым, например, яда или вещества, вызывающего рвоту; если вещество вызывало обычные последствия, обвинение подтверждалось. В Средние века аналогичные добровольные испытания существовали не только в области светского правосудия, но, опять же, и в области священного: монахи и даже епископы признавали такой критерий истинности своих утверждений в вопросах доктрины. [454] Даже пытка, считавшаяся средством судебного дознания, изначально была связана с идеей божьего суда: считалось, что с истиной связана почти что магическая сила и что никакая пытка не может подорвать внутреннюю правду невиновного и того, кто говорит правду.

Связь между всем этим и мистическим характером, традиционно усматриваемым в «победе», довольно очевидна. В этих испытаниях, включая испытания оружием, Бог призывался участниками как свидетель ради получения сверхъестественного знака, который бы послужил бы делу правосудия. От этих наивных теистических представлений можно перейти к более чистым формам традиционной идеи, согласно которой истина, закон и справедливость в итоге предстают проявлениями метафизического порядка, понимаемого как реальность, которую состояние истины и справедливости в человеке может пробудить объективным образом. Идея высшего мира как реальности в высшем смысле слова, стоящей, следовательно, выше законов природы и способной проявляться в этом мире всякий раз, когда человек открывался ей абсолютно и без личных интересов согласно чистому духу истины, входя в определенные психические состояния (уже упоминавшееся героическое, соревновательное состояние, которое «развязывает» крайнее напряжение испытания и опасности, с которым сталкивается человек), которым предназначено, так сказать, открыть закрытые человеческие «контуры» более широким «контурам», в которых вновь выступает возможность генерировать необычные и очевидно чудесные эффекты —такая идея объясняет и дает верный смысл таким традициям и обычаям, как вышеупомянутые. В их кругу истина и реальность, власть и закон, победа и справедливость составляли одно и то же, где, опять же, подлинным центром притяжения выступало сверхъестественное.

Эта точка зрения осталась чистым «предрассудком» везде, где «прогресс» систематически лишил человека всякой возможности установить объективную связь с высшим порядком вещей. Когда сила человека стала считаться силой того же уровня, что и сила животных —то есть способностью механического действия в существе, не связанным с тем, что превосходит его как отдельную личность, —испытание силы становится бессмысленным, а исход всякого состязания —совершенно случайным; в нем отсутствует потенциальная связь с кругом «ценностей». Когда идеи истины, закона и справедливости превратились в абстракции или общественные условности; когда чувство, благодаря которому в арийской Индии можно было сказать, что «в основании земли находится истина», было забыто; когда всякое восприятие этих «ценностей» как объективных и почти что физических явлений высшей реальности посреди действия случайностей было утеряно —то только естественно задаваться вопросом, как истина, закон и справедливость могли влиять на детерминизм явлений и фактов, которые наука до последних времен объявляла не поддающимися изменениям. [455] Вопросы истины, справедливости, невиновности и вины сегодня оставлены на откуп разглагольствованиям крючкотворов, старательной правке норм, параграфам «одинаковых для всех» законов, которые секуляризованные государства и коронованные плебеи сделали всемогущими. Высшая уверенность, с которой традиционный человек, вооруженный верой и сталью, неустрашимо и надындивидуально реагировал на несправедливость, и духовное бесстрастие, которое априори и абсолютно утверждало его в сверхъестественной силе, неподвластной власти стихий, чувств и законов природы—все эти вещи стали считаться всего лишь «предрассудками».

И здесь за разложением традиционных ценностей последовала их инверсия. Ни о чем ином не может идти речи там, где современный мир утверждает правоту «реализма» и, кажется, вновь принимает идею о тождестве победы и закона и принципа «кто сильнее, тот и прав». Здесь эта сила имеет в высшей степени материальный, и, если обратиться к войне в ее последних формах, почти что дьявольский смысл (так как решающим фактором стал технический и промышленный потенциал) —мы можем видеть, что разговоры о «ценностях» и правоте являются чисто риторическими. Но именно такая демагогия при помощи высоких слов и лицемерной декларации принципов находится на службе грубой воли к власти. Таков характеризующий последние времена частный аспект всеобщего переворота, о котором ниже будет сказано больше.

Ранее мы уже указывали на тот факт, что разница между традиционным и современным человеком состоит не только в ментальности и типе цивилизации. Это различие касается возможностей опыта, доступных каждому, а также того образа, при помощи которого познается мир —следовательно, речь идет о категориях восприятия и фундаментальных отношениях между «Я» и «не-Я». Таким образом, для традиционного человека пространство, время и причинность имели весьма иной характер по сравнению с тем, что предстает в опыте современного человека. Ошибка так называемой гносеологии (теории познания) начиная с Канта состоит в допущении, что эти фундаментальные формы человеческого опыта всегда оставались одинаковыми —и именно такими, которые знакомы человеку последних времен. Напротив, даже в этом отношении можно констатировать глубокую трансформацию, соответствующую общему инволюционному процессу. Здесь мы ограничимся обсуждением различий в восприятии пространства и времени.