Впрочем, любящие сравнивать прошлое с настоящим —также и в военной области —должны учитывать и то, что было уничтожено современной цивилизацией. С уровня, еще хранящего некоторое благородство, произошел переход на ступеньку вниз: воин, сражающийся во имя чести и права своего господина, стал простым «солдатом», а из идеи войны исчезли все трансцендентные и даже религиозные элементы. Война «на пути к Богу» стала «средневековым фанатизмом»; но священным делом стало сражаться за «патриотические», «националистические» и другие мифы, которые в наше время наконец были разоблачены как инструменты иррациональных, материалистических и деструктивных сил. Постепенно становится ясным, что там, где в романтическом ключе говорят о «стране», часто подразумеваются планы аннексии или угнетения, а также интересы промышленных монополий; можно видеть, что о «героизме» говорили преимущественно те, кто провожал солдат до железнодорожных станций, а сами солдаты шли на фронт, чтобы испытать войну как нечто иное —как кризис, который почти всегда оказывался не подлинным героическим преображением личности, а деградацией индивида на план диких инстинктов, «рефлексов» и реакций, в которых сохранялось очень мало от собственно человека, что понижало, а не повышало его уровень [397] .

Эпоха национализма породила великий суррогат двух великих традиционных кульминаций —универсальности духовного авторитета и героической универсальности: империализм. Хотя в гражданской жизни присваивание чужого добра при помощи силы просто из зависти или из нужды осуждается, подобное поведение в отношениях между нациями считается естественным и легитимным; оно освятило понятие войны и составило основу «империалистического» идеала. Считается, что бедная нация или нация, которой «недостает жизненного пространства», имеет всякое право, если не обязанность, наложить свои руки на блага и земли другого народа. В некоторых случаях условия, ведущие к экспансии и «империалистическим» завоеваниям, создаются искусственно. Типичным примером является стремление к демографическому росту, вдохновленное паролем «Сила в числе». Другим примером, более распространенным и указывающим на еще более низкий уровень, так как он управляется исключительно экономически-финансовым фактором, является перепроизводство. Когда из-за перепроизводства или демографического или промышленного кризиса нации «не хватает места», находится выход —и если «холодной войны» или дипломатических интриг более недостаточно, переходят к военным действиям, что в наших глазах указывает на еще более низкий уровень по сравнению с варварскими завоеваниями прошлого. Подобный сдвиг, в последнее время приобретший глобальные пропорции, сопровождается лицемерной демагогией. В ход идут великие идеи «человечества», «демократии» и «прав народов на самоопределение». При этом с внешней точки зрения становится очевидным, что «преодоленной» считается не только идея «священной войны», но также и идея войны в общем, как она понималась человеком чести; героический идеал опустился на уровень полицейского, отчего новые «крестовые походы» [398] не смогли собраться под лучшим знаменем, чем знамя «борьбы с агрессором». Развеяв дым подобной демагогии, с внутренней точки зрения можно сказать, что решающим фактором здесь является жестокая, циничная воля к власти темных капиталистических и коллективистских интернациональных сил. В то же время «наука» обеспечила крайнюю механизацию и технологизацию войны до такой степени, что сегодняшняя война —это не война людей с людьми, а машин с людьми: дошло до применения рациональных систем массового уничтожения (массированные воздушные налеты, не делающие разницы между военными и гражданским населением, атомное и химическое оружие), не оставляющих ни надежды, ни выхода; раньше такие системы могли бы быть придуманы только для уничтожения бактерий и насекомых. Тот факт, что миллионы и миллионы людей, массово оторванные от своих занятий и профессий, совершенно чуждые военному призванию и буквально превращенные в то, что на военном жаргоне называется «пушечное мясо», погибнут в ходе войны, с нынешней точки зрения «прогресса цивилизации» считается священным и прекрасным.

В классической античности игры —ludi —отчасти обладали сакральным характером и являлись еще одним характерным выражением традиционного пути действия. Ludorum primum initium procurandis religionibus datum («игры, впервые учрежденные богобоязни ради»), —так писал о них Ливий. Пренебрегать священными состязаниями (sacra certamina) считалось опасным: если бюджет государства был истощен, игры упрощались, но не прекращались никогда. Древнеримский закон требовал от дуумвиров[399] и эдилов[400] устраивать игры в честь богов. Витрувий[401] хотел, чтобы в каждом городе был театр —deorum immortalium diebusfestis ludorum spectationibus («для зрителей игр на дневных праздниках бессмертных богов»), и первоначально руководитель игр в Большом цирке (Circus Maximus) был также жрецом Цереры, Либера и Либеры. В любом случае руководитель игр в Риме всегда был представителем официальной патрицианской религии, и для некоторых игр составлялась особые жреческие коллегии (например, салии). [402] Игры были настолько тесно связаны с храмами, что христианским императорам пришлось оставить их открытыми, так как их закрытие привело бы к отмене игр. Эти игры пережили даже самые древние римские учреждения и исчезли только вместе с самой империей. [403] Игры обычно завершались трапезами, на которых приглашали демонов (invitatione daemonum), что обозначало ритуальную сопричастность людей к таинственной силе, связанной с ними. [404] Августин сообщал, что театральные игры причислялись к разряду вещей божественных (ludi scenici... inter res divinas a doctissimis conscribuntur) [405] .

Древние игры, принимавшие характер божественных вещей (res divinae), сегодня сменил спорт и плебейское им увлечение. В эллинской традиции учреждение важнейших игр было тесно связано с идеей борьбы олимпийских, героических и солнечных сил против сил природных и cтихийных. Пифийские игры в Дельфах отмечали триумф Аполлона над Пифоном и победу этого гиперборейского бога в состязании с другими богами. Таким же образом и Олимпийские игры были связаны с идеей триумфа небесного рода над родом титанов. [406] Геракл, полубог, который был союзником олимпийцев в их борьбе против великанов, как считалось, достиг бессмертия и учредил Олимпийские игры, [407] принеся из страны гипербореев оливковую ветвь, которой короновались победители. [408] Эти игры имели исключительно мужской характер: женщинам строго воспрещалось их посещать. Кроме того, не является совпадением, что в римских цирках постоянно повторялись некоторые числа и священные символы: три в вершинах трех колонн (tenae summitates metarum) и трех алтарях трех богов (très агае trinis Diis magnis potentibus valentibus) —великих, могучих, побеждающих, которых Тертуллиан[409] отождествлял с великой Самофракийской троицей; пять в пяти дистанциях (spatia) на гоночных дорожках стадиона Домициана; зодиакальное число двенадцать в количестве дверей, через которые въезжали колесницы, в начале имперского периода; семь в количестве ежегодных игр во времена Республики, в количестве алтарей планетарных богов в Большом цирке, [410] с пирамидой Солнца на самом верху, в общем количестве проходов за всю гонку, и в «яйцах», «дельфинах» или «тритонах», встречающихся в каждой из этих семи гонок (curricula). [411] Но, как заметил Бахофен, яйцо и тритон в свою очередь символически намекают на фундаментальный дуализм действующих в мире сил: яйцо представляло порождающую материю, таящую в себе всякую потенциальность, а тритон или морской конь, священное животное Посейдона-Нептуна и частый символ волн, выражали фаллическую и теллурическую силу плодородия —так же, как согласно упоминаемому Плутархом сказанию течение вод Нила представляло плодотворную силу первоначального человека, орошающее Исиду, понимаемую как символ египетской земли. Эта дуальность отражалась в самом расположении древнего места, на котором проводились игры и скачки(equirria). Тарквиний построил свой цирк в долине между Авентаном и Палатином, посвященным Мурции (теллурическая богиня); дорожки для скачек начинались от течения Тибра, а вонзенные в землю мечи на Марсовом поле служили их границами(metae). [412] Таким образом, в конце (τέλος) находились героические и мужские символы, а внутри и в начале —женская и материальная стихия порождения, текущие воды или земля, посвященная хтоническим божествам.