Различие между высшими кастами как «дваждырожденными» и низшей кастой шудр для индоариев было равнозначно различию между «божественным» и «демоническим». В Иране, кроме того, с высшими кастами также соотносили эманации небесного огня, нисходящего на землю, а точнее говоря, на три различные «высоты»: помимо «славы» —хварно —высшей формы, сосредоточенной преимущественно в царях и жрецах, сверхъестественный огонь иерархически разделялся на другие касты, на воинов и патриархальных владык богатства —ратайштар (rathaestha) и вастрьо-фшуйант (vastriaya-fshuyant) —в двух других отдельных формах, и, наконец, достигал земель, населенных арийским племенем, тем самым «прославляя» их. [96] Таким образом, иранская традиция подходит непосредственно к метафизической концепции империи как реальности, по сути своей не связанной с временем и пространством. Ясно прослеживаются две возможности: с одной стороны, ашаван (ashavan), чистый, «верный» на земле и благословенный на небесах —тот, кто здесь внизу, в своих владениях, увеличивает силу светлого начала: прежде всего, это владыки обряда и огня, обладающие незримой властью над темными влияниями; затем, воины, сражающиеся против дикарей и нечестивцев, и наконец, те, кто возделывает сухую и бесплодную землю, так как это тоже «воинская служба», ведь ставшая плодородной земля знаменует победу, усиливающую мистическую добродетель арийской земли. Противостоят чистым анашаван (anashavan), нечистые, те, кто не имеет закона, не носит в себе светлого начала. [97] Империя как традиционное единство, управляемое «царем царей», знаменует здесь победу, одержанную светом над царством тьмы в их непрерывной схватке, которая завершается мифом о герое Саошианте, вселенском владыке грядущего, победоносного и совершенного царства «мира» [98] .

Наконец, похожая идея встречается и в легенде, согласно которой царь Александр железной стеной преградил путь народам Гог и Магог, которые в данном случае олицетворяют «демонический» элемент, обузданный в традиционных иерархиях: однажды подобные люди преуспеют в захвате власти над землей, но будут окончательно разгромлены героем, в котором, согласно средневековым сказаниям, вновь воплотится тип вождей Священной Римской империи". [99] В скандинавской традиции схожую идею передают бастионы, ограждающие «срединное место» —Мидгард —от стихийных сил, которые должны пасть с наступлением «сумерек богов» —Рагнарёка. [100] С другой стороны, уже упоминалась связь между вечностью (aeternitas) и империей, отраженная в римской традиции, откуда следует трансцендентный, нечеловеческий характер, которого достигает здесь идея «царствования», поэтому языческая традиция приписывала самим богам величие города Орла и Топора. [101] В этом заключается глубочайший смысл идеи, согласно которой «мир» не погибнет до тех пор, пока будет жива Римская империя: идеи, непосредственно связанной с функцией мистического спасения, приписываемой империи, где «мир» понимается не в физическом или политическом смысле, но как «космос», оплот порядка и устойчивости на пути сил хаоса и распада [102] .

Тот же возврат Византии к имперской идее в связи с этим обретает особое значение ввиду того ярко выраженного богословско-эсхатологического духа, которым вдохновлялась эта идея. Здесь также Империя понимается как образ небесного царства, созданного по воле Бога и предопределенного Им. Земной владыка —βαςιλεύς αυτοκράτωρ —являет собой образ Владыки вселенной; как таковой, он может быть только одним и другого такого не существует. Он властвует как над мирским царством, так и над духовным, и его формальное право универсально: оно распространяется и на те народы, которые в действительности имеют независимое правление, не подчиненное реальной имперской власти —правление, которое является «варварским» и «несправедливым», поскольку основано исключительно на натуралистических предпосылках. [103] Его подданные являются «римлянами» —ρωμαίοι —уже не в этническом или чисто юридическом смысле, но как люди, обладающие достоинством и данным свыше благословением, поскольку они живут в мире (pax), который обеспечивается законом, отражающим божественный закон. Поэтому имперская вселенная объединяет в себе категорию «благоденствия», так же как и права в высшем смысле этого слова [104] .

С тем же надысторическим содержанием —в смысле сверхъестественного универсального образования, созданного Провидением как средство против греха (remedium contrainfirmitatem peccati), необходимого, чтобы очистить павшую природу и указать людям путь к вечному блаженству —идея Империи вновь утвердилась в гиббелинском Средневековье, [105]даже если она и оказалась частично парализованной как противодействием Церкви, так и самой эпохой, в которую уже утратили способность к пониманию и, тем более, к действенной реализации этого принципа в его высшем значении. Так, например, Данте выражает традиционно верную идею, отстаивая за Империей право того же сверхъестественного происхождения и целенаправленности, как те, которыми обладает Церковь, говоря об императоре как о том, кто «обладая всем, не может уже ничего больше желать», лишен алчности и поэтому может установить мир и справедливость, а также оградить деятельную жизнь (vita activa) людей, которые, после совершенного греха, не способны устоять перед соблазнами алчности (cupiditas),которые способна обуздать лишь верховная власть [106] .

Однако у него эти идеи редко выходят за узкие рамки материального, политического плана. Действительно, «совершенные владения» императора здесь несравнимы с внешними владениями, которыми может обладать «кто бы то ни было», но это территориальные владения; алчность понимается здесь не как корень всякой не возрожденной и неотличимой от становления, натуралистической жизни, но как алчность князей, соперничающих за власть и богатство; наконец, «мир» понимается как просто «покой», как чистая предпосылка созерцательной жизни в аскетическо-христианском смысле, а не как «мир» в уже указанном нами ином порядке, к которому принадлежит имперская идея.

Но даже в качестве отголоска традиция еще сохраняется. При Гогенштауфенах мир видел ее последний проблеск. Затем на смену империям пришел «империализм», и больше не осталось ни одного государства, которое представляло бы собой нечто большее, нежели светскую, партикулярную, национальную и, наконец, общественную и плебейскую организацию.

В то время как средоточием традиционного государства являлся царь божественного происхождения, обряд и верность(fides) служили двойным элементом, связующим с ним отдельные части и всякого рода деятельность, а также обеспечивающим соучастие индивидов в трансцендентном влиянии, носителем которого являлся верховный правитель.

Обряд служил первичной, связующей основой всех, мелких или крупных, традиционных организаций, но не в натуралистическом, а в указанном ранее высшем смысле. Хранителем обряда был, в первую очередь, царь; затем это было исключительным правом аристократического или жреческого сословия, магистратов (в Греции их называли ог έν ιτέλε — «совершающие жертвоприношения»), [107] и, наконец, patres —глав рода. Обряды и жертвоприношения обусловливались детально разработанными и тщательно соблюдаемыми традиционными нормами, не допускающими ничего произвольного или субъективного. Они были императивами, jus strictum (строгим законом). Прерванные, совершенные профаном, либо выполненные с нарушением традиционных правил обряд или жертвоприношение могли привести к катастрофе, поскольку при этом высвобождались опасные силы как в моральном, так и материальном плане, как на индивидуальном, так и на коллективном уровне. С другой стороны, в древнем мире считалось, что жрец священного огня, ежедневно совершая свой обряд, тем самым «спасает» город. [108] Учреждение обрядов, согласно дальневосточной традиции, являлось одним из трех важнейших дел, совершаемых правителем Империи; [109] обряды считались «каналами, посредством которых можно было достичь небесных путей». [110] В индуистской традиции «место совершения жертвоприношения» считалось местопребыванием самого «порядка», puma; [111] красноречиво, что само слово puma (у персов артха) появляется в связи с подобными понятиями, как корень аналогичного латинского слова ritus, то есть обрядовое действие. В древней традиционной жизни —как индивидуальной, так и коллективной, —не существовало ни одного действия, которое тем или иным образом не было бы связано с определенным обрядовым элементом, служащим как бы его опорой, проводником свыше и преображающим элементом. [112] Кроме этого, традиция обрядов и жертвоприношений, наряду с традицией законов, с которой она часто пересекалась —отсюда jus sacrum (священный закон) —была связана как в личной, так и в общественной жизни с нечеловеческим или ставшим нечеловеческим существом. Все это является terra incognita для профанического, современного мышления, согласно которому любой обряд —если он уже не стал «преодоленным» предрассудком —считается чем-то чисто внешним, некой церемонией, [113] приемлемой в лучшем случае лишь благодаря своему символическому, эстетическому или эмоциональному значению. Поэтому стоит несколько подробнее остановиться здесь на отдельных аспектах и прояснить смысл этого проявления традиционного духа, после чего мы вновь вернемся к нашей основной теме.