И последнее. Победа вождя часто рассматривалась римлянами как независимое божество (нумен), мистическая жизнь которого составляла предмет особого культа; пиры, священные игры, обряды и жертвоприношения —всему этому было суждено обновлять его присутствие. Лучшим примером этого является Victoria Caesaris. [442] Будучи эквивалентом инициатического или «жертвенного» действия, каждая победа, как считалось, создавала сущность, отдельную от судьбы и конкретной индивидуальности смертного человека, породившего ее; как и победа божественных предков, о которых мы уже много говорили, эта сущность считалась способной создать цепь особых духовных влияний. И как в случае культа божественных предков, такие влияния нужно было подтверждать и развивать при помощи обрядов, действующих согласно законам симпатии и аналогии. Победы как нумены периодически почитались главным образом при помощи игр и соревнований. Регулярность этого соревновательного культа, закрепленная законом, должна была стабилизировать «присутствие», которое могло мистически присоединиться к силам расы, чтобы вести их к благоприятному исходу, чтобы трансформировать новые победы в средства, необходимые для проявления и усиления энергии первоначальной победы. Таким образом, как только чествование умершего цезаря смешалось в Риме с чествованием его победы, а регулярные игры посвящались Victoria Caesaris, стало возможным видеть в нем «вечного победителя» [443] .

Культ Победы, которому приписывалось доисторическое происхождение, [444] можно считать, говоря в общем, тайной душой римского величия и fides. Со времен Августа статуя богини Виктории стояла на алтаре римского сената; согласно обычаю, каждый сенатор, направлявшийся на свое место, сначала приближался к алтарю, чтобы возжечь на нем благовония. Таким образом, считалось, что эта сила невидимо руководит процессами курии: сенаторы поднимали руки в направлении ее изображения, когда перед пришествием нового цезаря произносили клятву верности, а также каждый год третьего января, когда произносились торжественные молитвы о благополучии императора и процветании империи. Таков был наиболее живучий римский культ, павший последним перед натиском христианства [445] .

Можно сказать, что никакая вера не была среди римлян более живой, чем вера в то, что божественные силы ответственны за создание римского величия и поддержку его aeternitas, [446] и, соответственно, что война, прежде чем будет выиграна в материальном мире, должна быть выиграна мистически (или по меньшей мере нужно было попытаться умилостивить соответствующее божество). После битвы при Тразименском озере Фабий сказал солдатам: «Ваша вина состоит в пренебрежении жертвоприношениями и игнорированием заявлений авгуров, а не в отсутствии смелости или способности сражаться». [447] Также догматом веры была идея, согласно которой чтобы взять город, необходимо было заставить его бога-хранителя покинуть его. [448] Ни одна война не начиналась без жертвоприношений; особой коллегии жрецов —фециалам (fetiales) —было доверено проведение обрядов, связанных с войной. Основой римского искусства войны было вступать в сражение только тогда, когда боги были не против. [449] Уже Фемистокл говорил: «Боги и герои совершили это, а не мы». [450] Вновь мы видим, что подлинный центр всего лежал в sacrum. Люди вызывали сверхъестественные действия, чтобы поддержать свои собственные действия и передать им мистическую силу Победы[451] .

Так как мы говорили о действии и героизме как о традиционных ценностях, уместно подчеркнуть различие, существующее между ними и теми формами, которые за немногими исключениями можно видеть в наши дни. Это различие состоит, опять же, в отсутствии у современных форм трансцендентального измерения, и, таким образом, ориентации, которая, даже если не продиктована чистым инстинктом и слепым порывом, не ведет ни к какому «открытию», а порождает качества, которым суждено наделить физическое «Я» только темным и трагическим величием. Что касается аскетических ценностей в узком смысле, то здесь мы находим аналогичное искажение, лишающее аскетизм всякого просветляющего элемента по мере перехода от понятия аскетизма к понятию этики, особенно в моральных доктринах —таких, как кантианство и частично система стоиков. Всякая мораль в своих высших формах, то есть так называемая «автономная мораль», есть не что иное, как секуляризированный аскетизм. Но как таковая она является просто сохранившимся обломком и не имеет никакого реального основания. Поэтому критика современных «свободных умов» вплоть до Ницше смогла легко развенчать ценности и императивы морали, ошибочно названной «традиционной» (ошибочно, потому что, повторим, в традиционной цивилизации не существует морали как автономной области). Можно, однако, спуститься на еще более низкий уровень: от «автономной» морали, морали категорического императива, к морали на утилитарной и «общественной» основе, подверженной фундаментальной относительности и случайности.

Если героизм и действие, как и аскетизм в общем, не направлены на возвращение личности к ее подлинному центру, они не относятся к тому, что прославляется в мире Традиции; это «конструкция», которая начинается и заканчивается в самом человеке, и в таком качестве она не имеет иного смысла или ценности, кроме впечатления, возбуждения и безумной импульсивности. Таков почти без исключений случай современного культа действия. Даже когда все не сводится к культивации «рефлексов» и почти спортивному контролю над элементарными реакциями, как в случае с войной на переднем крае (учитывая большую степень механизации современных разновидностей действия), для человека почти неизбежно —где бы он ни находил пороговый по своей сути опыт —питаться лишь исключительно ими. Более того, уровень часто смещается к коллективным субличностным силам, воплощению которых способствует «экстаз», связанный с героизмом, спортом и действием.

Опасное отклонение современной эпохи составляет героический миф, основанный на индивидуализме, волюнтаризме и «суперменстве». На его основе отдельный человек, «обрезав себе всякую возможность развития, превышающее индивидуальное, принимает, следуя дьявольскому построению, принцип своей мелкой физической воли за абсолютную точку отсчета и в гневе сражается с внешним призраком, противопоставляя ему призрак собственного «Я». И когда с этим сталкивается тот, кто осознает, в какую игру играют эти несчастные и более или менее героические люди, он вспоминает совет Конфуция, согласно которому долгом всякой разумной личности является беречь свою жизнь, учитывая развитие тех единственных возможностей, в силу которых человек подлинно заслуживает называться человеком». [452] Но факт остается фактом: современный человек как в наркотике нуждается в этих упадочных и профанических формах действия, чтобы избегнуть чувства своей внутренней пустоты, чтобы чувствовать самого себя и чтобы найти в усиленных ощущениях суррогат подлинного смысла жизни. Одной из характеристик западного «темного века» является своего рода титаническое беспокойство, которое не знает пределов, вызывает экзистенциальную лихорадку и пробуждает всё новые и новые источники восторга и удивления.

Перед тем, как перейти к другой теме, подчеркнем один связанный с вышеизложенными взглядами аспект традиционного духа, пересекающийся с областью права. Имеются в виду разнообразные испытания (ордалии) и так называемый божий суд.