Говоря в общем, после тотального смешения поздней империи и хаоса периода завоеваний в этом новом обществе всякому находилось место, свойственное его природе, что всегда и происходит там, где бы мы ни находили нематериальный центр кристаллизации в общественном организме. В последний раз в истории Запада почти что спонтанно установилось и стабилизировалось четвертичное разделение общества на слуг, торговцев, воинскую знать и представителей духовной власти (духовенство в концепции гвельфов и аскетические рыцарские ордена в гибеллинской системе).
Феодальный мир личности и действия не истощил глубинные возможности средневекового человека —это доказано тем, что его fides смогла развиться в возвышенной и очищенной универсальным форме: такова была точка отсчета империи. Империя воспринималась как надполитическая реальность, как институт сверхъестественного происхождения, формировавший единственную власть с божественным правлением. В империи продолжал действовать тот же дух, что сформировал отдельные феодальные и королевские компоненты. Его вершиной был император, считавшийся не просто человеком, а «богочеловеком, полностью обожествленным и освященным, чтимым как первый и верховный повелитель» (deus-homo totusdeificatus et sanctificatus, adorandum quia praesul princeps et summus est), [815]согласно типичному выражению того времени. Таким образом, император воплощал функцию «центра» в высшем смысле слова и требовал от народа и от феодалов духовного признания, схожего с тем, на что притязала церковь, во имя осуществления высшего европейского традиционного единства. И как два солнца не могут сосуществовать в одной планетной системе, а образ двух солнц часто применялся к дуальности церкви и империи, между этими двумя универсальными властями, которые были высшими точками отсчета великого ordinatio ad unum феодального мира, неизбежно должна была разгореться борьба.
С обеих сторон хватало компромиссов и более или менее сознательных уступок противоположному принципу. Но смысл такой борьбы ускользает от тех, кто, остановившись на видимости и на всем том, что с метафизической точки зрения является всего лишь случайностью, видит здесь лишь политическое соревнование и столкновение интересов и амбиций, а не материальную и духовную борьбу —от тех, кто считает этот конфликт конфликтом между двумя оппонентами, которые борются за одну и ту же вещь, претендуя на прерогативу одного итого же типа универсальной власти. На самом деле эта борьба скрывает контраст между двумя несовместимыми точками зрения: контраст, вновь указывающий на противоречие между Севером и Югом, солнечной и лунной духовностью. Отстаиваемый церковью универсальный идеал «религиозного» типа противостоит имперской идее, состоящей в тайной тенденции к восстановлению единства двух властей, царской и иератической, то есть единства священного и мужского. Хотя имперская идея в своих внешних выражениях часто притязала на власть над corpus и ordo средневековой ойкумены, а императоры часто воплощали живой закон только формально и приспосабливались к аскетизму власти, [816] идея «священной королевской власти» вновь появлялась на универсальном плане. И там, где история не подчеркивала это высшее стремление, о нем говорил миф —миф, не противостоящий истории, а интегрирующий ее, открывающий ее глубинное измерение. Мы уже демонстрировали, что в средневековой имперской легенде присутствуют многочисленные элементы, более или менее прямо указывающие на идею высшего «центра». Эти элементы при помощи разнообразных символов указывают на мистическую связь между этим центром и универсальной властью и легитимностью гибеллинского императора. Ему были доверены объекты, символизирующие инициатическую регулярность, и иногда с ним связывался мотив героя, «который не умер» и который был отнесен на «гору» или в подземную область. В императоре жила сила, от которой ожидали, что она вновь проснется в конце периода, заставит сухое древо зацвести и поможет ему в последней битве против натиска Гога и Магога. Утверждалась идея «божественного рода» и «римского рода», который не только обладает Regnum, но также может проникнуть в тайны Бога, которые другие люди могут лишь воспринимать смутно через образы —особенно в отношении Гогенштауфенов. [817] Эквивалентом этому была тайная духовность, на которую мы уже указывали (см. гл. 14), свойственная еще одной вершине гибеллинского и феодального мира —рыцарству.
Породив рыцарство, этот мир вновь продемонстрировал силу высшего принципа. Рыцарство являлось естественным дополнением имперской идеи, относясь к ней так же, как духовенство относилось к церкви. Оно было как бы «расой духа», в которой и чистота крови играла немаловажную роль: североарийский элемент, присутствовавший в ней, очистился до такой степени, что достиг типа и идеала в смысле универсальной ценности, соответствовавшей тому, что изначально представляло собой понятие римского гражданина (civus romanus).
Даже в рыцарстве можно отчетливо видеть ту степень, в которой были преодолены фундаментальные мотивы раннего христианства и в которой сама церковь была вынуждена санкционировать или по меньшей мере терпеть комплекс принципов, ценностей и обычаев, слабо согласовывавшихся с духом ее основ. Без повторения того, что уже было сказано ранее, мы кратко перечислим основные пункты.
В номинально христианском мире рыцарство поддерживало арийскую этику почти без какого-либо сущностного искажения в следующих вещах: идеал героя, а не святого, и победителя, а не мученика; верность и честь, а не милосердие (caritas)и смирение как высшие ценности; трусость и бесчестье, а не грех как наибольшее зло; игнорирование заповедей не противиться злу и платить за зло добром, наказание несправедливости и зла —и исключение из своих рядов тех, кто следовал христианской заповеди «не убий» буквально; отказ любить своего врага и вместо этого сражение с ним и проявление великодушия только после его поражения[818] .
Далее, «испытание оружием» —решение всех споров при помощи силы (считавшейся качеством, вверенным Богом человеку ради способствования торжеству справедливости, истины и закона на земле) стало фундаментальной идеей, выходившей далеко за рамки феодальных чести и права в направлении теологии, предлагая «божий суд» даже в вопросах веры. Но и эта идея на самом деле не является христианской: это возвращение к мистической доктрине «победы», игнорировавшей свойственный религиозным концепциям дуализм, объединявшей дух и мощь и видевшей в победе нечто вроде божественного посвящения. Теистическое упрощение этой доктрины, согласно которой во время Средних веков считалось, что победа была добыта прямым вмешательством Бога, понимаемого как личность, не повлияла на глубинный дух этих обычаев.
Хотя рыцарство признавало «верность» также и церкви, многие элементы заставляют думать, что здесь идет речь о преданности, сходной с тем, что приписывалась разным идеалам и «женщине», которой рыцарь посвящал свою жизнь неиндивидуально, так как для рыцаря и его пути реально имело значение общее отношение героического подчинения как своего счастья, так и своей жизни, а не вопрос веры в теологическом смысле. Мы уже демонстрировали, что как рыцарство, так и крестовые походы, кроме их внешнего аспекта, обладали внутренним, эзотерическим измерением.
Мы также уже говорили, что у рыцарства были свои «мистерии», что оно признавало Храм, более чем определенно нетождественный римской церкви; также у рыцарства также существовала своя литература и циклы легенд, в которых вновь оживали древние дохристианские традиции. Среди этих вещей наиболее характерным было сказание о Граале из-за проявления в ней темы инициатической реинтеграции, целью которой было восстановить павшее королевство. [819] Тема Грааля выработала свой тайный язык, часто скрывавший враждебность к римской курии. Даже в великих исторических рыцарских орденах, которые характеризовались особой тенденцией к новому объединению типов воина и аскета, мы находим подземные течения, которые, когда бы они ни выходили на поверхность, навлекали законные подозрения и даже преследования этих орденов представителями господствующей религии. На самом деле рыцарство одушевлял импульс к «традиционной» реставрации в высшем смысле этого слова, с молчаливым или явным преодолением христианского религиозного духа (см., например, символический ритуал отвержения креста, практиковавшийся у храмовников). Идеальным центром всего этого была империя. Именно так возникли легенды, оживлявшие тему сухого древа, новое цветение которого связывалось с императором, который будет вести войну против духовенства —настолько, что иногда его считали Антихристом (см., например, Compendium thieologiae). [820] Таково было сумеречное, искаженное выражение восприятия духовности, непримиримой с христианской.
