Один из мотивов «героических» периодов появляется в саге о роде Вольсунгов, произошедшего из союза бога с женщиной. Сигмунд, который однажды вытащит меч из божественного древа, происходит из этого рода. Герой Сигурд или Зигфрид после завладения золотом, попавшим в руки Нибелунгов, убивает дракона Фафнира, являющимся другой формой змея Нидхёгга, который глодает корни божественного древа Иггдрасиль (его конец будет означать конец богов) и тем самым персонифицирует темную силу упадка. Хотя Сигурда в итоге предательски убивают, а золото возвращается в воды, тем не менее он остается героическим типом, наделенным tarnkappe (символической силой, которая может перенести человека из телесного измерения в невидимое), и которому суждено обладать божественной женщиной или в форме покоренной царицы амазонок (Брюнхильд как королева Северного острова), или в форме валькирии, воинственной девы, перенесшейся из божественной обители в земную.
Самые древние северные народы считали своей прародиной Гардарики —землю, расположенную на Крайнем Севере. Эта область, даже при ее отождествлении только со скандинавским регионом, связывалась с отголоском «полярной» функции Мидгарда, изначального «центра»; это была транспозиция памяти из физического в метафизическое измерение в силу того, что Гардарики отождествлялась и с Асгардом. Асгард был местонахождением нечеловеческих предков благородных северных семей; в Асгарде священные скандинавские короли, такие как Гюльви, отправлявшиеся туда провозгласить свою власть, получали традиционное учение Эдды. Асгард был также священной страной (keilakt lant), страной северных «олимпийских» богов и асов, куда не могли попасть великаны.
Таковы мотивы, присутствующие в традиционном наследии северогерманских народов. Как и взгляд на мир, предвидение судьбы упадка (Рагнарёк) связывалось с идеалами и с фигурами богов, типичными для «героических» периодов. Как уже было сказано, в более поздние времена это стало подсознательным наследием; сверхъестественный элемент, как и универсальный элемент, содержащийся в идее Асгарда-Мидгарда, «центра мира», скрыли вторичные и ложные элементы мифов и саг.
Контакт германцев с римским и христианским миром произвел двойной эффект. С одной стороны, их завоевание поначалу вылилось в сотрясение материальной структуры империи, но с внутренней точки зрения оно оказалось оживляющим вкладом, в силу которого установились предпосылки новой мужественной цивилизации, которой суждено было заново утвердить римский символ. В более поздние времена таким же образом произошло сущностное очищение христианства и католичества, особенно по отношению к общему мировоззрению.
С другой стороны, как идея римского универсализма, таки христианский принцип в его общем аспекте утверждения сверхъестественного порядка произвели пробуждение высшего призвания северогерманских народов, внеся свой вклад в интеграцию на высшем плане и в оживление в новой форме того, что часто было сведено к материальному и частному в них в традициях отдельных народов. [810] «Обращение» в христианскую веру не заставило силу германских народов выродиться, а очистило ее и приготовило для возрождения имперской римской идеи.
Уже во время коронации короля франков была произнесена формула обновления (renovatio Romani Imperii). Признавая в Риме символический исток империи и своих прав, германские правители в итоге выступали против гегемонистских притязаний церкви; таким образом, они стали главными героями нового великого исторического движения, вызвавшего традиционную реставрацию.
С политической точки зрения врожденный этос германцев налагал на имперскую реальность живой, твердый и дифференцированный характер. Жизнь древних северогерманских обществ основывалась на принципах личности, свободы и верности. Ей были чужды как чувство тотального смешения в обществе, так и неспособность индивида чувствовать себя полноценным вне рамок какого-либо абстрактного института. В этих обществах мерой благородства была свобода. Но эта свобода не была анархической и индивидуалистической; она была способна на преданность, выходившую за рамки личности, и она знала преображающую ценность, свойственную принципу верности тому, кто достоин повиновения, и кому вверяют себя добровольно. Таким образом группы преданных собирались вокруг вождей, к которым вполне можно применить древнее изречение: «Высшее благородство римского императора состоит не в том, чтобы быть хозяином рабов, но в том, чтобы быть господином свободных людей, который любит свободу даже в тех, кто служат ему». Государство, почти как в древнеримском аристократическом смысле, имело своим центром совет вождей, каждый из которых был свободным господином своих земель и вождем группы верных ему. За пределами этого совета единство государства и в некоторой степени его надполитического аспекта воплощались королем, так как он принадлежал, в отличие от просто военных вождей, к людям из родов божественного происхождения; готы называли своих королей Амалами, «чистыми» или «небесными». Изначально материальное и духовное единство нации проявлялось только в некотором действии или осуществлении общей миссии, особенно наступательной или оборонительной. В таких обстоятельствах появлялось новое состояние. Избирался вождь, называемый dux или heretigo, и спонтанно образовывалась жесткая иерархия: свободный человек становился непосредственным подчиненным вождя. Власть последнего позволяла ему забирать жизнь подчиненного, если тот не выполнял свой долг. Согласно свидетельству, оставленному нам Тацитом, «защищать его, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе, —первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники —за своего вождя». [811] Как только предприятие заканчивалось, восстанавливались изначальные независимость и многообразие.
Скандинавские графы называли своего вождя «врагом золота», ибо как вождю ему нельзя было хранить золото для себя, а также «хозяином героев» из-за гордости, которую он питал, размещая в своем доме верных ему воинов, которых он считал своими компаньонами и равными себе. Даже среди франков до Карла Великого участие в конкретном предприятии происходило на добровольной основе: король приглашал людей, он взывал к ним; или же сами князья предлагали некое действие —в любом случае, это не было ни «обязанностью», ни безличной «службой», так как везде существовали свободные и глубоко личностные отношения повелевания и подчинения, взаимопонимания и верности. [812] Таким образом, основанием любого союза и иерархии была идея свободной личности. Таково было «северное» семя, из которого выросла феодальная система в качестве фона новой имперской идеи.
Развитие, приведшее к этой системе, началось со схождения понятий короля и вождя. Король стал воплощением единства группы даже в мирное время; это стало возможным из-за усиления и расширения воинского принципа верности на мирное время. Группа верных приверженцев (fidèles —скандинавские хускарлы, лангобардские гасиндии, готские гардинги и палатины, франкские антрустионы или convivae regis), состоящих из свободных людей, собиралась вокруг короля; эти люди считали службу своему господину и защиту его чести и права как привилегией, так и более возвышенной жизнью, чем если бы они отвечали только перед собой лично. [813] Феодальная структура осуществлялось при помощи прогрессивного расширения этого принципа, изначально проявленного во франкском королевском доме, на различные элементы общества.
Во время периода завоеваний имел место второй аспект вышеупомянутого развития: наделение завоеванными землями как феодами в обмен на верность. Франкская знать распространилась по землям, чьи границы не совпадали ни с каким государством; она стала связывающим и объединяющим элементом. С формальной точки зрения это развитие включало изменение предыдущего уклада: феод считался королевским даром, зависящим от верности и службы королю. Но на самом деле феодальный режим был принципом, а не жесткой реальностью; он был общей идеей органического закона порядка, который оставлял достаточно места для динамического взаимодействия свободных сил, группировавшихся или плечом к плечу, или друг против друга; без ослаблений или искажений —подданный перед господином, господин перед господином —и это заставляло все (свободу, честь, славу, судьбу, владения) основываться на личной ценности и на личном факторе —ничто или почти ничто не основывалось на коллективном элементе, государственной власти или абстрактном законе. Как справедливо было замечено, в раннефеодальной системе фундаментальной и отличительной чертой королевского сана была не «государственная» власть, а власть сил в присутствии других сил, каждая из которых отвечала перед самой собой за свой авторитет и достоинство. Таким образом, такое состояние дел часто напоминало больше состояние войны, чем состояние «общества»; но именно из-за этого существовала четкая дифференциация энергий. Никогда к человеку не относились жестче, как в феодальной системе, и тем не менее не только для феодальных господ, ответственных за защиту своих прав и чести, но и для их подданных этот режим был школой независимости и мужества, а не раболепия: в нем отношения верности и чести играли более важную роль, чем в любой другой период на Западе[814] .
