Даже в христианской морали роль, играемая южными и неарийскими влияниями, достаточно заметна. Что перед Богом, что перед богиней провозглашалось равенство между людьми с духовной точки зрения, а в качестве высшего принципа была выбрана любовь. Это равенство по своей сути принадлежит к тому общему мировоззрению, вариантом которого является «естественное право», прокравшееся в римское законодательство во времена упадка. Оно противоречит героическому идеалу личности и ценности, которой наделено все то, чего существо, становясь дифференцированным и придавая себе форму, достигает в иерархическом общественном порядке. И христианский эгалитаризм, основанный на принципах братства, любви и общности, на практике в итоге стал мистически-религиозным основанием общественного идеала, радикально противоположного чисто римской идее. Вместо универсальности, являющейся подлинной только в своей функции иерархической вершины, не упраздняющей различия между людьми, а предполагающей и устанавливающей их, возник идеал коллективности, вновь утверждаемой в символе мистического тела Христа; он содержал в себе в зачаточном виде дальнейшее регрессивное и инволюционное влияние, которое само католичество, несмотря на свою романизацию, никогда не могло и не хотело полностью преодолеть.
Некоторые пытаются видеть в христианстве доктринальную ценность из-за его идеи сверхъестественного и поддерживаемого им дуализма. Здесь, однако, мы находим типичный случай разного действия, который один и тот же принцип может исполнять согласно функции, в которой он используется. Христианский дуализм по своей сути происходит из дуализма, свойственного семитскому духу. Он вел себя совершенно противоположно тому духу, согласно которому, как мы видели, доктрина двух природ составляла основу любого осуществления традиционного человечества. В раннем христианстве жесткое противопоставление естественного и сверхъестественного порядков могло иметь прагматическое оправдание, связанное с частной исторической и экзистенциальной ситуацией определенного человеческого типа. Но такой дуализм отличается от традиционного тем, что он не подчинен высшему принципу или высшей истине и претендует на абсолютный и онтологический, а не относительный и функциональный характер. Два порядка, естественный и сверхъестественный, равно как и дистанция между ними, были гипостазированы вплоть до того, что всякий реальный и активный контакт между ними стал немыслимым. Таким образом, человек (здесь тоже из-за параллельного влияния еврейской темы) стал «тварью», отделенной сущностной дистанцией от Бога как своего «создателя» и как личного существа; эта дистанция была увеличена путем возрождения и подчеркивания идеи «первородного греха» (также еврейского происхождения). В частности, этот дуализм породил понимание всех проявлений духовных влияний в пассивных терминах «благодати», «избранности» и «спасения», также как и отречения от любой «героической» человеческой возможности, часто сопровождавшегося настоящей неприязнью к таковой. Эквивалент этой возможности в новой вере состоял в смирении, страхе божьем, умерщвлении плоти и молитве. Слова Евангелий касательно силы, которой берется Небо, и повторение слов Давида «вы боги» принадлежат к тем элементам, которые не оказали практически никакого влияния на главный пафос раннего христианства. Но в христианстве в общем также очевидно, что путь, истина и позиция, свойственные низшему человеческому типу или тем низшим слоям общества, для кого предназначались экзотерические формы Традиции, получили универсальный характер, считаются исключительными и превозносятся. Это как раз один из характерных признаков климата Темного века, Кали-юги.
Мы говорили об отношениях человека с божественным. Вторым следствием христианского дуализма была десакрализация природы и лишение ее одушевленности. Христианская «сверхъестественность» раз и навсегда вызвала непонимание природных мифов античности. Природа перестала быть чем-то живым; магически-символическое восприятие природы, составлявшее основу жреческих наук, было отвергнуто и заклеймено «языческим». После триумфа христианства эти науки претерпели быстрый процесс вырождения, за исключением ослабленного остатка, представленного поздней католической обрядовой традицией. Природу стали понимать как что-то чуждое и даже дьявольское. Опять же, это послужило основой развития аскетизма монастырского и умерщвляющего типа, враждебного миру и жизни как типично христианского, радикально противоположного классическому и римскому способу восприятия.
Третье последствие касается политической области. Принципы «Царство Мое не от мира сего» и «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» прямое нападали на понятие традиционной власти и того единства двух властей, которые формально вновь утвердились в императорском Риме. Согласно Геласию I, после Христа никто не может быть одновременно царем и священником; единство sacerdotium и regnum, когда оно отстаивается царем, является дьявольским обманом и подделкой по отношению к подлинному сану царя-священника, который принадлежит лишь Христу. [798] Именно в этом контраст между христианской и римской идеями перерос в открытый конфликт. Во время развития христианства римский пантеон был таким, что даже культ христианского спасителя мог бы в итоге найти в нем свое место среди прочих культов, как особый культ, произошедший от ереси в иудаизме. Как мы уже сказали, имперскому универсализму было свойственно исполнять объединяющую и организующую функцию превыше всех частных культов, которые ему не нужно было отрицать. Однако требовалось действие, демонстрирующее высшую fides по отношению к принципу «свыше», воплощенном в представителе империи, в «Августе». Христиане отказывались совершать именно это действие, состоявшее из обряда жертвоприношения перед имперским символом, так как они заявляли, что оно несовместимо с их верой; это было единственной причиной эпидемии мучеников, которая в глазах представителей римской власти должна была казаться настоящим безумием.
Так новая вера свидетельствовала против себя. В борьбе с одним универсализмом утверждался другой, противоположный первому и основывавшийся на дуалистическом разрыве. Традиционная иерархическая точка зрения, согласно которой всякая власть шла сверху, а верность имела сверхъестественную санкцию и религиозную ценность, подрывалась в самом своем основании. В этом греховном мире может быть место только для civitas diaboli; civitas Dei, божественное государство, считалось принадлежавшим отдельному плану и состояло в единстве тех, кто притягивается к другому миру смутным желанием, тех, кто как христиане признавал своим вождем только Христа и ожидал пришествия последнего дня. Где бы эта идея ни порождала пораженческий и подрывной вирус, и где бы кесарю ни воздавалось кесарево, fides оставалась десакрализованной и секуляризованной; она обладала смыслом зависящего от обстоятельств подчинения власти всего лишь светского характера. Словам Павла «всякая власть от Бога» было суждено остаться бессмысленными.
И, таким образом, хотя христианство утверждало духовный и сверхъестественный принцип, в историческом плане ему было суждено действовать в разобщающем, если не разрушительном смысле. Оно не могло оживить то, что в римском мире распалось и приобрело материальный характер; напротив, оно представляло собой иное течение, притягивавшееся к тому, что в Риме уже не было римским и к силам, которые Свет Севера успешно держал под контролем на протяжении всего периода. Это означало разрыв последних контактов и ускорение конца великой традиции. Неудивительно, что Рутилий Намациан считал и христиан, и иудеев враждебными власти Рима: первые распространяли пагубную эпидемию (excisae pestis contagia) среди народов Рима за пределами Иудеи, подчиненной легионами, а последние распространяли яд, искажавший как тело, так и дух (tunc mutabantur corpora, nunc animi) [799] .
