Это направление испытало дальнейшее развитие с протестантством, совпадение по времени которого с гуманизмом и Возрождением представляет собой немаловажный факт. Отвлекаясь от итогового смысла католической церкви в истории цивилизаций, ее антагонической роли в Средних веках и отсутствия в ней инициатического и эзотерического измерения, мы, тем не менее, должны признать за ней определенный традиционный характер, который поднял ее на уровень выше простого христианства, потому что она создала систему догм, символов, мифов, обрядов и священных институтов, в которых, хотя часто и косвенно, иногда сохранялись элементы высшего знания. Твердо поддерживая принцип авторитета и догмы, защищая неприродный и сверхрациональный характер «откровения» в области знания и принцип трансцендентности благодати в области действия, церковь защищала от индивидуалистических отклонений —почти что безнадежно —нечеловеческий характер своего наследия. Эта крайняя попытка католичества (которая, кстати, объясняет многое из того, что является грубым и насильственным в его истории) должна была, следовательно, встретить свои пределы. «Плотина» не смогла выстоять, и некоторые формы, оправданные в чисто религиозном контексте, не могли сохранить абсолютный характер, свойственный нечеловеческому; не только потому что отсутствовало высшее знание, но также и учитывая то, что секуляризация церкви, коррупция и непригодность большого количества ее представителей и возрастающая важность, которую политические и преходящие интересы приобрели внутри нее, становились все заметнее. Таким образом создался подходящий климат для реакции, которой было суждено нанести серьезный удар по традиционному элементу, внесенному в христианство, усилить ирреалистаческий субъективизм и утвердить этот индивидуализм в религиозном контексте. Именно это и сделала Реформация.
Не является совпадением, что выпады Лютера против «дьявольского института папства в Риме» и против Рима как «вавилонского царства» и как радикально языческой реальности, совершенно враждебной христианскому духу, были весьма близки к выпадам, использовавшимся против города Орла и Топора ранними христианами и еврейскими апокалиптическими текстами. Отвергая все в католичестве, что было Традицией и противостояло просто Евангелию, Лютер продемонстрировал фундаментальное непонимание того высшего содержания, которое не может быть сведено ни к еврейско-южному субстрату, ни к области чистой преданности, развившейся в церкви при помощи тайных влияний свыше. [842] Гибеллинские императоры восставали против папского Рима во имя Рима, таким образом вновь утверждая высшую идею Священной Империи против как чисто религиозной духовности церкви, так и ее гегемонистских поползновений. Напротив, Лютер восстал против папского Рима из яростного неприятия другого аспекта —положительного, то есть традиционного, иерархического и обрядового компонента, существовавшего в католическом компромиссе.
Во многом Лютер облегчил искажающее освобождение, даже в сфере политики. Поддерживая Реформацию, германские князья вместо оживления наследия Фридриха II создали антиимперский фронт. В авторе Warnung an seine lieben Deutschen, который представлялся «пророком германского народа», эти князья видели того, кто своими доктринами узаконивал их мятеж против имперского принципа власти и позволял им маскировать свое неподчинение в форме антиримского крестового похода, ведомого во имя Евангелия, согласно которому у них не было никакой иной цели, кроме как быть свободными германскими правителями и освободиться от любых наднациональных иерархических уз. Лютер также внес свой вклад в инволюционный процесс иным образом: его доктрина подчиняла религию государству во всех ее конкретных проявлениях.
Но из-за того, что управление государством было ответственностью чисто светских правителей; из-за того, что Лютер предвосхитил демократический мотив, позднее проясненный Кальвином (государи правят не в силу своей природы, а потому что они являются представителями общества); из-за того, что Реформации было свойственно радикальное отрицание «олимпийского» или «героического» идеала, любой возможности человека превзойти свои ограничения при помощи или аскетизма, или посвящения, даже чтобы исполнить свое право свыше подлинных вождей —из-за всего этого взгляды Лютера касательно «светской власти» (die weltiche Obrigkeit) практически равнялись инверсии традиционной доктрины царственного приоритета и таким образом открывали путь для узурпации духовной власти со стороны представителей светской власти. Определяя тему Левиафана или «абсолютного государства», Гоббс таким же образом провозглашал: civitatem et ecclesiam eadem rem esse («государство и церковь —это одна и та же вещь»).
С точки зрения метафизики истории положительный и объективный вклад протестантства состоит в подчеркивании того факта, что в человечестве, живущем в последние времена, истинный духовный принцип уже более не присутствует непосредственно, и, следовательно, ему приходится представлять этот принцип как нечто трансцендентное. На этой основе само католичество уже приняло миф о первородном грехе. Протестантство усилило этот миф, провозгласив фундаментальное бессилие человека в достижении спасения собственными силами. Говоря в общем, оно рассматривало все человечество как проклятую массу, приговоренную совершать зло автоматически. К истине, смутно оттененной этим мифом, протестантство добавило оттенки подлинного сирийского мазохизма, выражавшиеся в довольно отталкивающих образах. По сути, против древнего идеала духовной мужественности Лютер, не колеблясь, призвал идеал «царской свадьбы», в которой душа, изображаемая проституткой и «крайне испорченным и греховным созданием», играет роль женщины (см. De libeitate Christiana). Он сравнивал человека с вьючным животным, на которым по своей воле едут Бог или дьявол, и он ничего не может с этим сделать (см. De servo arbitrio).
Но за признанием вышеупомянутой экзистенциальной ситуации должно было последовать утверждение потребности в поддержке, свойственной обрядовой и иерархической системе, или же утверждение строжайшего типа аскетизма. Лютер отрицал обе эти вещи. По сути вся система мысли Лютера была явно обусловлена его личным уравнением и мрачным характером его внутренней жизни как неудавшегося монаха и человека, который не смог преодолеть свою собственную природу, на которую влияли страсти, чувственность и гнев. Именно это личное уравнение отразилось в конкретной доктрине, согласно которой десять заповедей были даны людям божеством не для того, чтобы выполнять их в этой жизни, а для того, чтобы человек, признав свою неспособность их выполнить, свою ничтожность, а также непобедимость страстей и своей внутренней склонности ко греху, вверил себя личному богу и отчаянно надеялся только на его милость. Это «оправдание верой единой», это осуждение силы «трудов» привело Лютера даже к нападкам на монашество и аскетическую жизнь в общем, которую он называл «напрасной и губительной», таким образом удерживая человека Запада от преследования этих остаточных возможностей реинтеграции, доступной в созерцательной жизни, сохранившейся в католичестве и произведшей такие фигуры, как Бернан Клервосский, Ян ван Рёйсбрук, Бонавентура и Мейстер Экхарт. [843] Далее, Реформация отрицала принцип авторитета и иерархии в измерении священного. Идея, согласно которой человек как понтифик мог быть непогрешимым в вопросах священной доктрины и поэтому легитимно притязать на неоспоримый авторитет, считалась ошибочной и абсурдной.
Христос не давал никакой церкви, даже протестантской, привилегии непогрешимости; [844] таким образом, у каждого есть право рассуждать о вопросах доктрины и интерпретации священного текста за пределами какого-либо контроля и какой-либо традиции. Было уничтожено не только различие между мирянами и священниками в вопросах знания, но также отрицалось и священническое достоинство, понимаемое не как пустой атрибут, но как отсылка к тем, кто, в отличие от других людей, наделены сверхъестественным помазанием и на ком запечатлен character indelebilis, позволяющий им активизировать обряды (таковы среды древней идеи «господина обрядов»). [845] Так отрицался объективный, нечеловеческий смысл, который могут иметь не только догма и символ, но и система обрядов и таинств.
