В действительности у этрусков римских времен было немного героических и солнечных черт. Мир виделся им исключительно в угрюмых и мрачных тонах; помимо страха перед загробным миром, они были настолько одержимы чувством неизбежной судьбы и искупления, что предсказали гибель собственного народа. [763] Уже упомянутое объединение таких тем, как «эрос» и «смерть», было характерно для этрусков: они со сладострастным безумством отдавались ускользающей жизни, впадая в транс, в котором на поверхность выходили инфернальные силы, которые они чувствовали повсюду. [764] Главы этрусских кланов —жрецы-лукомоны —считали себя детьми Земли; хтоническому демону Тагесу[765] традиционно приписывалось учреждение «этрусской науки» —гаруспиции, науки гаруспиков. Данная наука, тексты которой переполняли изучающих ее «страхом и ужасом», в своем древнейшем аспекте принадлежит к тому же типу, что и фаталистическая лунная наука халдейского жречества, позднее перешедшая к хеттам; наука гаруспиков демонстрирует явные аналогии с халдейской даже чисто с технической точки зрения, касающейся некоторых процедур[766] . Тот факт, что Рим частично ассимилировал подобные элементы в науку авгуров, являвшуюся привилегией патрициев, и позволил этрусским гаруспикам практиковать свою науку (сними даже советовались), демонстрирует не только то, что эти вещи, будучи интегрированы в контекст иной цивилизации, приобретают иной смысл, но и то, что в римском мире находилось место для компромиссов и противоположностей, которые часто оставались скрытыми, но нередко актуализировались и обнаруживали себя. Восстание против Тарквиниев на самом деле представляло собой восстание аристократического Рима против этрусского компонента, и изгнание этой династии ежегодно отмечалось в Риме праздником, напоминавшим тот, которым персы отмечали магофонию, то есть уничтожение мидийских жрецов, узурпировавших царскую власть после смерти Камбиза[767] . Римляне всегда относились к гаруспикам с недоверием и опаской, как если бы те были оккультным противником Рима. Среди множества эпизодов характерен тот случай, когда гаруспики из-за ненависти к Риму потребовали закопать статую Горация Коклеса; однако после того, как статуя, напротив, была воздвигнута на самое возвышенное место, удача стала сопутствовать Риму: гаруспиков обвинили в предательстве и, после их признания, казнили. Итак, Рим дистанцировался от того, что лежало в основе италийских народов, связанных с духом древних южных цивилизаций, проявив тем самым новый импульс, едва ли сводимый к тому же самому базису. Но этот импульс мог развиваться только в суровой борьбе, внутренней и внешней, посредством серии реакций, адаптации и трансформаций. В Риме воплотилась идея господствующего мужества, проявлявшаяся в доктрине государства, auctoritas и Imperium. Государство пребывало под эгидой олимпийских богов (особенно Юпитера Капитолийского, беспристрастного, верховного, нерожденного и несвязанного ни родственными узами, ни натуралистическими мифами) и изначально было неотделимо от инициатической мистерии царской власти (adytum et initia regis), считавшейся недоступной простому человеку. [768] Imperium понимался в особом смысле —не в гегемонистском и территориальном, а в смысле могущества и таинственной, грозной силы приказания, бывшей прерогативой не только политических вождей (в ком она сохраняла свой нематериальный характер, несмотря на разнообразие зачастую нерегулярных и незаконных технических приемов для ее достижения), [769] но и среди патрициев и глав семейств. Подобная же духовность была отражена в римском символе огня, а также в строгом отцовском праве и в праве в общем, которое Вико справедливо назвал «героическим», ибо оно (во внешней области) отражало римскую этику чести и верности. Эта этика ощущалась столь сильно, что, согласно Ливию, являлась характерным признаком римского народа, в то время как отсутствие fides и следование капризам судьбы отмечало варваров. [770] Характерно, что ранние римляне воспринимали сверхъестественное как numen —чистую мощь, а не deus; в этом нужно видеть иную сторону определенного духовного подхода. Равным образом римлян характеризовало отсутствие пафоса, лиричности и мистицизма по отношению к божественному, четкое законодательное регулирование необходимых обрядов, ясный взгляд на вещи. Отражая мужественный и «магический» подход, [771] данные мотивы созвучны ранним ведийским, китайским и иранским мотивам, а также ахейско-олимпийским обрядам. Римская религия всегда избегала отрешения души и страстного поклонения; она сдерживала, если нужно —силой, все, что принижало то суровое достоинство, которое несли взаимоотношения между civis romanus и божеством. [772] Хотя этрусский элемент пытался оказать влияние на плебейские слои, внедряя пафос устрашающих образов подземного мира, в своих лучшей части Рим оставался верен героическому мировоззрению, который знала и первоначальная Эллада. У Рима имелись обожествленные герои, но ему была известна и та невозмутимость, которая присуща смертным, не ведающим ни страха, ни надежд по поводу загробной жизни, —ничего, что могло бы повлиять на суровую преданность долгу, fides, героизму, порядку и господству. В этой связи характерна благосклонность, с которой была встречена эпикурейская доктрина Лукреция, где объяснение при помощи естественных причин было направлено на преодоление страха перед смертью и богами, освобождение человеческой жизни и достижение спокойствия и чувства безопасности. Но в этой доктрине существовало и отношение к богам, отражающее олимпийский идеал: как к бесстрастным и обособленным сущностям, как к совершенному образу мудреца. Хотя по сравнению с другими народами, такими как греки и те же этруски, римляне с первого взгляда казались «варварами», это отсутствие «культуры» скрывало за собой (как и в случае с некоторыми германскими народностями во время варварских нашествий) древнейшую силу, отражающуюся в таком стиле жизни, что на фоне ее любая культура городского типа выглядит сомнительно, если вообще не кажется упадочной. Первое упоминание Рима греками принадлежит послу, признавшему, что, ожидая найти в римском Сенате сборище варваров, он вместо этого оказался как будто на собрании царей. [773] Невидимым путем тайные знаки «традиционности» проявлялись в Риме с самого начала: можно вспомнить, например, «символ центра» —черный камень, заложенный Ромулом вначале главной римской улицы Via Sacra; судьбоносное и солнечное число «двенадцать» —таким было количество грифов, появление которых дало Ромулу право назвать Город своим именем, а также количество ликторов и прутьев в фасции с топором —символом гиперборейских завоевателей; это также установленное Нумой количество священных щитов (ancilia),являвшихся залогом господства (pignora imperii), и число алтарей в архаическом культе Януса. К ним также относится орел, священная птица бога ясного неба Юпитера, бывший также Signum легионов, а также одним из арийских символов «славы», дарующей бессмертие (поэтому считалось, что души умерших цезарей, освобождаясь от тела, принимали форму орла и улетали в солнечное бессмертие); [774] принесение в жертву лошади, соответствующее ритуалу ашвамедха у ариев Индии; и многие другие элементы универсальной сакральной традиции. Несмотря на все это, сама эпическая римская история раскрывает истинный «миф» Рима лучше и более непосредственно, чем культурологические теории и предположения —как будто через ряд великих символов, изваянных мощью, коренящейся в самой субстанции истории, она свидетельствует о той духовной борьбе, которая выковала судьбу и величие Рима. Любая фаза становления Рима представляла собой победу героического индоевропейского духа, и в величайшем историческом и военном напряжении мы видим величайшее сияние этого духа —даже тогда, когда жизнь Рима уже была искажена по причине чужеродных влияний и плебейского фермента. вернуться См. Цензорин, XVII, 6. Относительно пафоса загробной жизни Г. Де Санктис (Storia dei Romani, vol. I, p. 147) приписывал этрусской душе «страх перед загробной жизнью, выражавшийся в изображениях, напоминающие мрачные образы кошмарных демонов времен Средневековья, —как образ ужасного чудовища по имени Тухулха». вернуться См. M. Michelet, Histoire de la République romaine, Paris, 1843, vol. I, pp. 72,77. вернуться См. Цицерон, О дивинации, III, 23; Овидий, Метаморфозы, XV, 553. вернуться В процитированной работе (стр. 124) Пиганьоль отмечал, что в методике римских гаданий присутствовало противопоставление уранического патрицианского обряда авгуров хтоническому обряду этрусских гаруспиков. вернуться См. M. Michelet, Histoire, cit., p. 114. вернуться См. Н. Wagenvoort, Roman Dynamism, Oxford, 1947. вернуться Ливии, История Рима от основания города, ХХII, 22, 6. Fides —в различных формах, таких как Fides Romana, Fides Publica и так далее —была одним из древнейших римских божеств. вернуться Здесь «магическое» понимается в высшем смысле этого слова (см. гл. 7) и относится к официальной римской религии, которая могла бы показаться чистым «формализмом», лишенный религиозного чувства. Между тем она выражала древний закон чистого действия. Преследование римлянами магии и астрологии касалось лишь их низших форм, зачастую всего лишь суеверий и шарлатанства. На самом деле магический подход, понимаемый как подход повелевания или действия, наложенных на невидимые силы посредством чистого детерминизма обряда, составлял суть первоначальной римской религии и римского понимания священного (М. Macchioro, Roma capta, cit., pp. 29 и далее, 246 и далее). Хотя позже римляне и боролись с народными и суеверными формами магии, они продолжали с огромным уважением относиться к патрицианскому культу и фигуре теурга, которому приписывали достоинство и аскетическую чистоту. вернуться См. F. Cumont, Les religions orientales, cit., p. 30. вернуться Плутарх, Пирр, ХIХ, 5. В эпизоде галльского вторжения поведение римских старейшин описано Ливием как «выше человеческого» и «подобное богам» — «кроме украшений и одежд, более торжественных, чем бывает у смертных, эти люди походили на богов еще и той величественной строгостью, которая отражалась на их лицах» (История Рима от основания города, V, 41) (перевод С. Иванова. У Эволы: «почти что, как у божеств... не только в одежде и наружности, более внушительных, чем у людей, но и в их величии» —прим. перев.). вернуться В древних традициях считалось, что человек, на которого опустился орел, предопределен Зевсом к высшей судьбе или царствованию, а само появление орла служит знамением победы. Орел являлся настолько универсальным символом, что у ацтеков служил для определения местоположения столицы новой империи. Элемент ба, понимаемый как часть человеческого существа, предназначенный для вечной небесной жизни в состоянии «славы», в египетской иероглифике часто изображался в образе сокола —эквивалента орла в Египте. В обряде преобразованная душа в образе сокола вселяет ужас богам, и можно процитировать следующую формулу: «Я по схожести божественного сокола с Гором приобщаюсь согласно схожести моего духа, чтобы обрести власть над тем, что в другом мире соответствует Осирису» (Book of the Dead, cit., LXXXIII, 1-4, 46). В Ригведе (IV, 18, 12; IV, 27, 2) орел приносит Индре волшебный напиток, делающий его владыкой всех богов и освобождающий от инфернальных женских воздействий. С доктринальной точки зрения в более общем контексте здесь можно указать на скрытый смысл «апофеоза» римских императоров —consecratio, где вылет орла из пламени погребального костра символизировал становление божеством души усопшего. |