С самого начала миф содержит элементы, заключающие в себе глубокий смысл и свидетельствующие о наличии в Риме двух противоборствующих сил. Так, интересно рассмотреть сказание, согласно которому Сатурн-Кронос, высший бог изначального золотого века, основал Сатурнию —город или крепость предположительно на том же месте, где позже вырос Рим; для этого бог использовал сокрытую силу (latens deus), присутствующую в Ла-циуме. [775] В легенде о зарождении Рима, уже в рассказе о царе Нумиторе и Амулии, мы обнаруживаем сюжет о близнецах-антагонистах; и Амулий, видимо, воплощает принцип насилия, проявившийся в узурпации власти Нумитора, который во многом соотносится с сакральным и царственным принципом. Дуальность вновь представлена и в паре Ромул-Рем. В ней мы находим характерную для героических периодов тему, когда два брата рождены хранящей священный очаг девственницей, соединившейся с богом войны (Марсом). Во-вторых, мы видим здесь историко-метафизический мотив «спасения из вод». В-третьих, смоковница по имени «Руминал», под которой находят пристанище близнецы (в архаической латыни слово ruminus отсылало к Юпитеру и обозначало его качество «дающего пропитание»), соответствует общему символу Древа Жизни и пропитанию, которое оно сверхъестественным образом обеспечивает. Но близнецов также вскормила волчица. Нами уже подчеркивался двойной символизм волка: не только в античном мире, но также у кельтских и скандинавских народов темы волка и света зачастую переплетались вплоть до того, что волк был связан с гиперборейским Аполлоном. С другой стороны, волк символизирует дикую силу, стихийную и необузданную; и в этом смысле очевидно, что в скандинавской мифологии «век Волка» относится к времени восстания сил стихий.

Эта скрытая дуальность в принципе, вскормившем близнецов, по существу соответствует дуальности Ромула и Рема, подобно дуальности Осириса и Сета, Каина и Авеля, и так далее. [776] Действительно, Ромул обозначил границы города в ходе сакрального ритуала, опираясь на символический принцип порядка, предела и закона. Рем, напротив, проявил неуважение к подобному разграничению и по этой причине был убит своим братом. Это стало первым эпизодом и как бы прелюдией к драматической внешней и внутренней, духовной и социальной борьбе (отчасти хорошо известной, отчасти представленной немыми символами) —к попытке Рима выковать универсальную героическую традицию в Средиземноморье.

Уже мифологическая история эпохи римских царей указывает на антагонизм между героически-воинским аристократическим принципом с одной стороны, и элементом, связанным с плебеями, «пеласгами Рима», и лунным, жреческим компонентом этрусско-сабинского происхождения, с другой; этот антагонизм выразился даже в географических категориях: в Палатинском и Авентинском холмах.

Именно с Палатина Ромул узрел символ двенадцати грифов, даровавший ему превосходство над Ремом, избравшим себе Авентин. После смерти Рема дуализм возродился в виде компромисса между Ромулом и Тацием: последний был царем сабинян, народа с преимущественно теллурически-лунным культом. Вслед за смертью Ромула вспыхнула война между албанами (обитателями Альба-Лонги, воинственным племенем северного типа) и сабинянами. Кроме того, согласно древнему италийскому преданию после уничтожения великана Кака, сына пеласгского бога хтонического огня, и сооружения в его пещере, расположенной на Авентине, алтаря олимпийскому божеству, на Палатине Геркулес повстречал благого царя Эвандра (что немаловажно, воздвигшего там храм, посвященный богине Победы). [777] Тот же самый Геркулес, как «Геркулес Триумфальный» являющийся врагом Благой Богини (Bona Dea), играл наряду с Юпитером, Марсом и Аполлоном (как «Аполлоном-спасителем») весьма заметную роль в римской уранической и мужественной духовности, и почитался в обрядах, из участия в которых исключались женщины. [778] Впрочем, Авентин —холм убитых Кака и Рема —был также холмом, посвященным Богине; на его вершине находился важнейший храм Дианы-Луны, великой богини Ночи, основанный Сервием Туллием, царем-плебеем и другом народа. Во время восстания против патрициев плебеи нашли убежище именно в этом храме; в нем же рабы отмечали праздники в честь Сервия Туллия. На Авентине были учреждены и другие женские культы, такие как культы Благой Богини, Карменты, а также в 392-м г. до н. э. Царицы Юноны (Juno Regina) —божества, принесенного из завоеванного города Вейи и которое римляне первоначально не имели особого желания чтить —или теллурических мужских культов, наподобие культа Фавна.

Последовательность легендарных царей Рима является последовательностью эпизодов в борьбе между двумя указанными принципами. После Ромула, преобразившегося в героя в облике Квирина — «непобедимого бога», воплощением которого считал себя Цезарь, [779] в личности Нумы проявился лунный тип этрусско-пеласгского царя-жреца, руководимого женским принципом (нимфа Эгерия) и предварившего собой разделение царской и жреческой власти. [780] Но в фигуре Тулла Гостилия можно видеть знак реакции собственно римского мужского принципа, противостоящего этрусскому жреческому: он явил собой тип императора как военного предводителя. Хотя Тулл Гостилий погиб из-за того, что взошел на алтарь и был поражен молнией с небес как попытавшийся присвоить жреческую прерогативу, на языке символов это намекает на попытку сакральной реинтеграции воинской аристократии. И, напротив, при этрусской династии Тарквиниев в Риме оказались тесно переплетены тема женщин и тема власти, симпатизирующей плебейскому сословию в противовес аристократии[781] .

Поэтому фундаментальным переломом в истории Рима стало восстание римского патрициата (509 году до н. э.), которое изгнанием второго Тарквиния и убийством Сервия положило конец чужеземной династии и разорвало оковы, наложенные предшествовавшей цивилизацией —почти одновременно со свержением народных тиранов и дорической реставрацией в Афинах (510 год до н. э.). После этого не так уж важно отслеживать перипетии внутренней борьбы, различные события патрицианского сопротивления и узурпации плебеями верховной власти. Фактически центр постепенно сместился из внутреннего ко внешнему. Нужно рассмотреть не столько компромиссы, которые представляли собой определенные имперские институты и законы, сколько «миф», составленный историческим процессом становления политического величия Рима. Хотя разнородные южные элементы сохранялись в римской цивилизации и проникали в нее вновь, им не удалось сберечь политическую мощь, в которой они бы утвердились наиболее типичным для них образом; такая мощь беспощадно либо уничтожалась, либо подчинялась иной, противоположной, более высокой цивилизации.

В этой связи стоит поразмыслить о необычным и немаловажном насилии, с которым Рим уничтожал центры предыдущих цивилизаций, в первую очередь этрусской, зачастую почти полностью стирая следы их господства, их традиций и даже их языка. Как Альба, так и Вейи (город Царицы Юноны), [782] и Тарквиния, и Лукомония —все они один из другим были вычеркнуты из истории. В этом мы находим нечто вроде элемента рока —не просто предмета размышлений и желаний, но реализованного руками той расы, которая всегда верила, что своим величием и удачей она обязана божественным силам. Таким же образом пала и Капуя, сосредоточие южной изнеженности и роскоши, олицетворение «культуры» эстетизированной афродитизированной Греции, переставшей быть дорической —этой цивилизацией была соблазнена изнежившаяся часть римского патрициата. Но прежде всего две данные традиции схлестнулись друг с другом в Пунических войнах, будучи представлены конкретными политическими силами и реалиями. Вслед за Бахофеном[783] мы можем заявить, что после разрушения Карфагена (146 год до н. э.), града Богини (Астарты-Танит) и Царицы (Дидоны), пытавшейся соблазнить легендарного прародителя римской знати, Рим перенес центр исторического Запада из зоны действия теллурических мистерий в область уранических; из лунного мира матерей в солнечный мир отцов. Первоначальное невидимое семя «римской расы» актуализировало глубинный жизненный порядок, а этос и закон этого этноса консолидировали данный порядок, несмотря на непрерывное тонкое воздействие противоположного элемента. В действительности римское право завоевателей вместе с мистической концепцией победы совершенно противоположно этрусскому фатализму и любому созерцательному самоотречению. Утверждалась мужественная идея государства, противопоставленная любой иератически-деметрической форме, сохраняя при этом в каждой своей структуре благословление сакрального и ритуального элемента. Данная идея укрепляла души, делая внутреннюю жизнь неизмеримо выше, чем любое природное начало. В уже упомянутых ранее традиционных формах развился аскетизм действия, пронизывавший даже корпоративные организации дисциплиной и военным стилем. Род (gens) и семья (familia) организовывались в соответствии со строгим патриархальным правом; в центре пребывали отцы (patres), являвшиеся для своих домочадцев, рабов или клиентов жрецами священного огня, вершителями справедливости и военными предводителями, а также отдельными элементами аристократического порядка Сената. Само понятие civitas —овеществленный закон —является ничем иным, как ритмом, порядком, числом. В основе политического деления на всех уровнях лежали мистические числа «три», «десять», «двенадцать» и кратные им[784] .