На этой основе мы вновь сталкиваемся с теми же мотивами, поскольку и в более общей области культуры неизбежно и стихийно выявляется сходство с теми началами, на которых строится новый советский мир.
Например, хотя Америка не стремится наложить запретна все виды интеллектуальной деятельности, тем не менее, она явно питает инстинктивное недоверие к тем ее областям, которые не связаны с чисто прагматическим применением интеллектуальных разработок, полагая это излишней роскошью, которой не стоит слишком увлекаться тому, кто занят серьезным делом (таким как быстрое обогащение, сервис, кампания во имя того или иного общественного предрассудка, и так далее). В общем, пока мужчины в Америке работают, «духовными» вопросами заняты прежде всего женщины: отсюда их высокий процент в бесчисленных сектах и обществах, в которых спиритизм, психоанализ и суррогаты восточных учений смешиваются с филантропией, феминизмом и сентиментализмом, не говоря уже о переведенном на общественный уровень пуританстве и не слишком от него отличающемся сциентизме. Таков уровень американской «духовности». И если Америка скупает на свои доллары мастеров и произведения древней европейской культуры, охотно используемыми для расслабления «господами» из третьего сословия, подлинный центр всегда находится в другом месте. В Америке открыватель или изобретатель какого-либо нового приспособления, увеличивающего прибыль, всегда ценится более высоко, чем традиционный тип мыслителя; все, имеющее отношение к прибыли, действительности и деятельности в материальном смысле на шкале ценностей всегда стоит выше аристократического достоинства. Поэтому если даже в Америке древняя философия не запрещена официально, как при коммунистических режимах, тем не менее в этом смысле дело обстоит еще хуже: устами Уильяма Джеймса было заявлено, что критерием истины является польза и что ценность любой концепции, даже метафизической, должна оцениваться исходя из ее практической эффективности, которая, в свою очередь, в рамках американской ментальности почти всегда ограничена общественно-экономической областью. Одним из наиболее отличительных признаков всей американской цивилизации является так называемый прагматизм. В этом отношении примечательны и теория Дьюи, и так называемый бихевиоризм: в СССР им прямо соответствует теория Павлова об условных рефлексах, которая также совершенно исключает «Я» и сознание как сущностные начала. Следствием этой типично «демократической» теории является то, что при помощи определенного обучения и воспитания каждый может стать кем угодно —то есть человек как таковой мыслится как бесформенная, поддающаяся любым изменениям субстанция, как того желает и коммунизм, считающий генетическую теорию о врожденных свойствах антимарксистской и антиреволюционной. Могущество, которым обладает в Америке реклама, в конечном счете объясняется внутренней бессодержательностью и пассивностью американской души, которая с различных точек зрения демонстрирует двумерные черты, говорящие даже не о молодом возрасте, а об инфантилизме.
Советский коммунизм официально исповедует атеизм. Америка до этого еще не дошла, однако, даже не замечая того, и, как правило, убежденная в обратном, катится по наклонной плоскости, на которой не остается ничего из того, что хотя бы в рамках того же католичества означало религию. Мы уже видели, к чему сводится религия при протестантстве: отрицая всякий принцип авторитета и иерархии, освобождаясь от всякого метафизического интереса, догм, обрядов, символов и таинств, она вырождается в чистый морализм, который в пуританских англосаксонских странах и прежде всего в Америке стоит на службе конформистского коллективизма.
Зигфрид[876] правильно показал, что «единственно подлинной американской религией является кальвинизм как концепция, согласно которой истинной основой общественного организма является не отдельный человек, но группа», в которой то же богатство, как с личной точки зрения, так и в глазах окружающих, считается знаком божественного избранничества, так что «сложно отличить религиозное стремление от погони за богатством...Таким образом, моральным и желательным считается то, что религиозный дух становится фактором социального прогресса и экономического развития». Соответственно, качества, необходимые для достижения сверхъестественных целей, оказываются бесполезными и даже вредными. В глазах настоящего американца аскеза представляется чистой потерей времени, а сам аскет —паразитом на теле общества; герой в древнем смысле этого слова—всего лишь опасный безумец, от которого необходимо избавиться при помощи соответствующего воспитания в духе пацифизма и гуманизма, между тем как фанатичный моралист-пуританин окружается сияющим ореолом.
Разве это столь уж далеко от убеждений Ленина, который подвергал остракизму «всякое сверхъестественное и чуждое классовым интересам представление», и стремился уничтожить как заразную болезнь все остатки независимой духовности? Разве не один и тот же идеал приземленного и всемогущего человека принимает форму технократической идеологии как в Америке, так и в СССР[877] ?
Необходимо принять во внимание и следующие соображения. В период НЭПа в России отмена частного капитализма привела к подмене его капитализмом государственным: возникла система централизованного капитализма без явных капиталистов, которая является, так сказать, гигантским предприятием, изначально обреченным на провал. Теоретически каждый советский гражданин одновременно является служащим и акционером всемогущего и всеобъемлющего треста социалистического государства. На практике же он является акционером, не получающим дивидендов: за исключением того, что выдается ему для проживания, вся прибыль от его труда идет партии, беспрерывно вкладывающей эти средства в другие сферы производства, не только не допуская накопления капитала в руках отдельного человека, но стремясь исключительно к увеличению производительности коллективного человека в тесной связи с планами мировой революции и подрывной деятельности. Это вполне соответствует сказанному нами относительно аскезы в капитализме —чисто американском явлении, когда богатство, вместо того чтобы быть конечной целью труда и средством достижения внеэкономического величия или хотя бы свободного удовольствия отдельного человека, становится средством для выпуска новых товаров, получения новых доходов и так без конца, подобно конвейерному производству, непрекращающемуся ни на минуту в своем безостановочном бегстве вперед. Это служит еще одним подтверждением того, что в Америке при «свободном» режиме повсюду естественным образом торжествует тот же стиль, который в коммунистическом государстве стремятся утвердить насильственно при помощи централизованных государственных структур. Более того, в величии американских мегаполисов, где отдельный человек —«кочевник асфальта» —превращенный в ничто перед бескрайним царством количества, перед различными группами, трестами и всесильными стандартами, затерянный в полных соблазнов чащобах небоскребов и заводов, сами владельцы которых намертво прикованы к тем вещам, которыми они владеют,—во всем этом массовый человек проявляется гораздо более явственно, в еще более безликой форме, нежели при тирании советского режима, направленной во многом против примитивных и лишенных воли элементов.
Хотя интеллектуальная стандартизация, конформизм и принудительная нормализация, организованная в больших масштабах представляют собой типично американские явления, они, тем не менее, совпадают с советским идеалом «государственной мысли», единой для всего коллектива. Было справедливо замечено, что каждый американец —будь то Вильсон, Рузвельт, Брайан или Рокфеллер —подобен евангелисту, которой не может оставить в покое себе подобных, постоянно испытывая необходимость проповедовать и стремясь обратить, очистить, возвысить каждого до уровня морального стандарта Соединенных Штатов, который он без малейших сомнений считает высшим. Это началось со времен отмены рабства во время гражданской войны и закончилось двумя демократическими «крестовыми походами» против Европы, организованных в первом случае Вильсоном, а во втором —Рузвельтом. Но и в малом, о чем бы ни шла речь (будь то сухой закон, пропаганда феминизма, пацифизма или «возвращения к природе», вплоть до евгенической проповеди и так далее), виден все тот же дух, та же воля к стандартизации, грубое вторжение коллективного и общественного в индивидуальную сферу. Нет ничего более лживого, чем утверждение об «открытости» американской души, лишенной предрассудков: не существует ни одного другого народа, обладающего столькими табу. Но американцы даже не замечают этого.
