Уже указывалось на то, что одной из причин интереса, питаемого большевистской идеологией к Америке является то, что она поняла, насколько успешно при данном типе цивилизации техницизм способствует идеалу обезличивания. Моральный стандарт соответствует стандарту американской практики. Общедоступный комфорт и перепроизводство в обществе потребления как отличительные черты Америки оплачиваются ценой миллионов людей, низведенных до роли рабочих автоматов, воспитанных в духе доведенной до крайности специализации, сужающей умственные горизонты и притупляющей всякую восприимчивость. Место древнего ремесленника, для которого любое ремесло было искусством, вследствие чего каждое изготовляемое им изделие несло на себе печать своего творца и всегда являлось делом собственных рук, что предполагало личное, непосредственное, качественное знание своего ремесла, занимает орда париев, служащих бездумными придатками механизма, вследствие чего и сами рабочие (за исключением тех, кто занимается починкой машин и знает их секреты)становятся всего лишь одними из таких механизмов, работающих в автоматическом и однообразном режиме. В этом вопросе Сталин и Форд протягивают друг другу руки и круг замыкается: стандартизация, присущая всякому механическому и количественному продукту, требует стандартизации его потребителя, однообразия вкусов, прогрессирующего сведения разнообразия человеческих типов к небольшому числу, что неизбежно приводит и к стандартизации мышления. Все в Америке способствует этой цели: конформизм, выражающийся в терминах «реальности» (matter-of-fact) и единомыслия (likemindedness), становится паролем на всех уровнях существования. Поэтому, если удается устоять заслонам, возведенным для удержания волны организованной преступности и других диких форм «сверхкомпенсации» (мы уже говорили в этом отношении о битниках), американская душа, всячески облегчаемая от груза раздумий о смысле жизни, катящаяся по накатанным, ясным и надежным рельсам, становится простой и естественной подобно овощу, защищаемая ото всякого столкновения с трансцендентным прочными заслонами «животного идеала» и спортивно-оптимистическим видением мира.
Таким образом, можно сказать, что большинство американцев по большому счету опровергают картезианский принцип «Cogito, ergo sum»: [878] они «не мыслят, но существуют», и более того, представляют собой опасных существ, так как в некоторых случаях их примитивизм значительно превышает примитивизм «советского человека», в которого пытаются превратить славян.
Естественно, общая уравниловка затрагивает и взаимоотношения полов. Советской эмансипации женщины в Америке соответствует феминистская дурость, являющаяся логическим следствием торжества «демократии», сопровождающейся материалистическим и прагматическим вырождением мужчины. Распад американской семьи с уже ставшими привычными бесконечными разводами происходит в том же стремительном темпе, как и в обществе, где вместо мужчин и женщин остались только «товарищи». Женщины, отрекшиеся от самих себя, с верой в свое возвышение за счет исполнения различных мужских функций; женщины, кажущиеся невинными в своем бесстыдстве и всего лишь заурядными в своих самых диких извращениях, в алкоголе пытаются найти разрядку своим подавленным и извращенным природным влечениям. [879] Юноши и девушки, постоянно смешивающиеся в товарищеском и спортивном общении, похоже, более не способны воспринимать полярность и стихийную притягательность противоположного пола. Эти явления отмечены чисто американской печатью, хотя их заразное распространение по всему миру почти не позволяет распознать их истоки. В настоящее время если в этом отношении и существуют какие-то отличия от того, что творится в этой области в коммунистическом мире, то они свидетельствуют о куда худшем положении дел в Америке —по сути торжеству гинекократии: в Америке и других англосаксонских странах любая женщина и девушка считают совершенно естественным то, что за ними признается право на своего рода моральное превосходство и неприкосновенность [880] .
На заре большевизма был выдвинут идеал музыки, основанной на шумовых, коллективистских эффектах с целью очищения и этой области от сентиментальных буржуазных представлений. То же самое произошло и в Америке, которая распространила по всему миру такое крайне показательное явление, как джаз. В огромных залах американских городов, где сотни пар как заводные куклы содрогаются в эпилептических конвульсиях под негритянские синкопы, поистине просыпается «стадное чувство», пробуждается к жизни коллективистское, механизированное существо. Вряд ли найдется что-либо более показательное, чем это явление для описания общего склада современного мира на его конечной стадии: поскольку отличительной чертой этой стадии является как раз сосуществование механического, бездушного элемента, суть которого составляет способность к передвижению, и примитивистского, субличностного элемента, который переносит человека в атмосферу, насыщенную темными чувствами («окаменевший лес, против которого вздымается хаос» —Г. Миллер). Кроме того, то, что было задумано и повсеместно воплощалось большевизмом в виде «зрелищных» представлений, направленных на пробуждение пролетарского мира с целью систематического возбуждения масс, в Америке уже давно было реализовано в куда более широких масштабах и в новой, спонтанной форме: безрассудное опьянение спортивными зрелищами, суть которых состоит в плебейском и материалистическом вырождении культа действия; короче говоря, речь идет о всех тех явлениях вторжения коллективного и регрессии в коллективное, которые, как уже было отмечено, давно выплеснулись за пределы американского континента.
Уже американца Уолта Уитмена, поэта и мистика демократии, можно считать предтечей «коллективистской поэзии», побуждающей к действию, что, как было сказано, является одним из коммунистических идеалов и замыслов. Подобным «лиризмом» глубоко пропитаны многие стороны американской жизни: спорт, деловая деятельность, производство, сфера обслуживания. Если в СССР остается лишь ожидать, что подобное развитие событий приведет к окончательному искоренению исконных стихийных остатков славянской души, то и в США индивидуалистические остатки того духа рейнджеров, пионеров Запада, который еще временами высвобождается и ищет выхода в «подвигах» гангстеров, анархистов-экзистенциалистов и других явлениях подобного рода, будут укрощены и поглощены общим течением.
Можно очень долго продолжать перечисление тех совпадений, которые позволяют оценивать СССР и США как два лица одного и того же явления, как два движения, которые, соответствуя двум центрам мировой власти, сходятся в своем разрушительном влиянии. Первое представляет собой реальность, складывающуюся под железной пятой диктатуры, осуществляемую посредством полной национализации и рационализации. Второе является почти непроизвольным (и потому еще более тревожным) явлением —зарождением человечества, которое соглашается и желает быть тем, что оно есть, и, ощущая себя здоровым, сильным и свободным, без присущих славянскому коммунизму фанатизма и фатализма приходит к тому же результату, не замечая нависшей над ним тени «коллективного человека», которая, тем не менее, окутывает его своим мраком. Но как в одной, так и в другой «цивилизации», как водном, так и в другом величии, тот, кто способен, безошибочно угадает предвестников пришествия «Безымянного Зверя».
Несмотря на это, некоторые до сих пор носятся с идеей, что американская «демократия» является противоядием от советского коммунизма, альтернативой так называемого «свободного мира». Легко распознать опасность, когда она предстает в облике открытого, физического нападения извне, но трудно угадать ее, если это нападение происходит изнутри. Уже долгое время Европа находится под американским влиянием, то есть под влиянием тех извращенных ценностей и идеалов, которые свойственны североамериканскому миру. Это стало своего рода ответным ударом судьбы. Действительно, как правильно было подмечено, Америка —это всего лишь «дальний Запад», где основные тенденции, присущие современному западному миру, просто доведены до абсурда. Поэтому невозможно оказать действенного сопротивления ее влиянию, не отказавшись сначала от тех принципов, которые составили основу этого общества и, прежде всего, миража технического и производственного развития. С усилением этого влияния может случиться так, что когда охватывающие Европу с Запада и Востока тиски сожмутся, то она, со времен окончания Второй мировой войны лишенная всякой истинной идеи и утратившая роль независимой и ведущей мировой политической силы, даже не осознает своей капитуляции. Возможно, этот окончательный крах и не будет иметь характер трагедии.
