— Сытого в рай не пустят! — ответил ему Митрофан Федосеев. Он, оказалось, не ушёл в Азов, пошёл с повстанцами. Костёр старожилых горел одним из самых крайних.

— Не про рай дума, Митрофан! На тот свет сбирайся, а саблю точи и силу копи! Ешьте и спите, атаманы-молодцы! Отчего казак гладок? Поел — да на бок!

Хохлач шёл с другого края лагеря. Он велел разбить старые, просохшие за пол-лета плоты и из каждого костра сделать три. В ночи лагерь устрашающе воссиял сонмищем огней.

Утром Некрасов послал полсотни казаков — тех, что попроще — и велел потолковать с азовцами о сдаче.

— Говорите гладко да пословно, — наставлял он. — Скажите, нас, мол, с десять тысяч и ещё идут! Ты, Банников, речь держи!

Надежда была на азовских стрельцов, ссыльных солдат, надежда на шаткость всего гарнизона, о чём не раз доносили Булавину перемётчики из Азова. Однако Некрасов чуял, что азовцы поостыли. Они готовы были сдать город сразу, как сдался Черкасск, а теперь много воды утекло в Дону, много ненадёжных Толстой посадил в железные крепи, многие слова надули в уши царёвы люди. Есть ли ещё там, за азовскими стенами, единомышленники? Сумеют ли они отворить ворота? Отчаятся ли смести офицеров да старожилых казаков?

Гришка Банников ускакал. Первая завязка есть.

— Где сигнала ждать? — спросил Хохлач.

— Над Петровскими воротами, коли не врут перемётчики, будет пушкарь в белом колпаке, — ответил Некрасов.

Между тем Гришка Банников с шапкой на пике подъехал во главе парламентёров под стены Азова. Выстрелил по-вестовому. Закричал:

— Эй! На стенах! Сдавайтя город!

— Ты хто? — долетело сверху.

— Я — Банников Гришка! Сдавайтя город! Давайтя мне воеводу Стёпку Киреева! Вяжитя бояр! Они веру христианскую в земле нашей переводят!

— Уймись, вор! Врёшь! — появился полковник Васильев.

— Хто вреть, тот сохнеть! А я рылом в праведника — щёки на плечи кладу!

Со стен свалился лёгкий обвалец смеха. Всем была видна широченная Гришкина рожа, красная, что луна на подъёме.

— Сдавайтя город добром! Без промешки, понеже за многолюдством нашим не отсидеться вам во стенах! Чего, чего?

— Бегите от Азова, покуда целы! — повторил Васильев. Теперь он вывалился на раскат всей своей грузной фигурой, в два обхвата. — Коли не побежите — всех за ноги повесим вот на сих стенах!

— Заткнись! Я не с тобой — с народом гутарю! Кидайтя, православные, бояр со стен! Анчихристы они! Не токмо бороды и усы бреют, они с Покрова почнут насильно тайные уды у наших жён брить! Чего? Чего?

— …отыди, вор, а не то — догоню без промешки! — распалялся Васильев.

— Тебе ли, харя скоблёная, меня догонять? С твоим ли брюхом жерёбым? Побежишь — коленки о то брюхо расшибёшь!

В ответ громыхнула пушка. Ядро чакнуло в брёвна близ Делового двора. Через дым замерцали редкие выстрелы из ружей. Двоих казаков не сильно задело, под третьим убило лошадь, и он побежал, держась за стремя Гришки Банникова. Какие уж тут переговоры! Не-ет, Азов — не Черкасск, бескровно не сдастся.

Некрасов и Хохлач по выстрелам выскакали навстречу.

— Ну, как дела? — осадил лошадь Некрасов.

— Да ещё не родила!

— Тебя походный атаман вопрошает! — рявкнул Хохлач.

— А я ответствую: с Петрова дни твердит — через год родит!

— Поррубать твою в стремя мать! Говори толком! — уговорил?

— С твоих гроз, Хохлач, я велик взрос!

— Ну, полно вам! Вестимо, что где грозно, там и розно, — спокойно встрял Некрасов. — Говори, Гришка, чего там? Уговорил ли?

— Чего там языком молоть? На приступ надоть — уговорим!

Банников вытер широкое лицо трухменкой и направил лошадь прямо в реку Каланчу. Надо было выкупаться перед боем.

С Азовом, как начинало казаться Некрасову, можно было бы и подождать недельку-другую, пока подошли бы ещё силы, был у них об этом разговор с Булавиным. Можно было ещё покрутиться по степи от Азова до Троицкого и Таганьего Рогу, захватить все табуны, по-прежнему не пропускать ни съестные, ни зелейные запасы осаждённым, а потом плотнее осадить лагерем город. Однако так уж подошло, что ни повстанцы не хотели ждать больше, ни дела на севере не радовали. Надо идти на приступ.

Утром лагерь взбаламутили два казака, уцелевшие в Кривой Луке. На измученных лошадях они кинулись в воду и на плаву орали во весь лагерь о разгроме Семёна Драного. Хохлач встретил их на кромке берега. Стоял, сухопарый, угрюмый. Весть поразила и его.

— Почто врёте, пёсьи рыла? — глухо спросил он.

И тут же изрубил обоих.

После полудня атаманы повели булавинцев к Азову. Пехота и конница двигались со стороны Дона через лесные припасы близ Делового двора. Оттуда надо было пробраться в Плотничью и Матросскую слободы. Так и шли пока с опаской. Было всё спокойно, лишь слева, с простора залива, неторопливо двигались к гирлу Дона военные корабли.

— Турские? — спрашивали осаждавшие.

— Какие тебе турские? Царёвы!

Недобром повеяло на Некрасова от тех кораблей, да и всё обличье обстроившегося слободами Азова — уже не такого, каким он был, когда они брали его у турка, — внушало многим робость. Мощный размах стройки, слободы, завалы брёвен — чёрт ногу сломит, а тут ещё корабли с чёрными точками пушечных жерл. Но главное… Главное — Драный разбит. Некрасов верил в это, хоть и одобрил расправу Хохлача с крикунами перед боем. Иначе было нельзя…

— Скачут! Скачут сюда! — раздалось впереди.

Сыпучий косяк конницы вывалился из ворот города и пошёл намётом на пехотинцев Некрасова.

— Назад! Пали! Иван, держи своих! — кричал Некрасов Хохлачу, оберегая пока его конницу.

Конница Васильева вытянулась в узкую двухголовую ленту меж бревенчатыми завалами. По конникам били из ружей со штабелей леса. На ближних сталкивали сырые мачтовые сосны, и те лениво валились вниз, прыгали, ломали лошадям ноги.

— Бей боярское племя! Бегут! Бегу-ут, окаянные! К Азову, тиханушки-и!

Рано было идти на приступ. За отступившей конницей не успели, но главное, всё не было и не было никакого знака со стен Азова, что там свои начали дело. Хотя бы шум внутри, не говоря об открытых воротах. А вдруг?.. Некрасов все глаза проглядел, но вместо белого колпака на голове пушкаря он видел лишь белые перекрестья солдатских наплечных ремней.

— Выводи их, нехристей! За волю, тиханушки! — гремело всюду.

«Ничего, — думал Некрасов, — можно постоять с четверть часу, пока ворота не отворят, — невелика потеря, зато потом…»

Стройные залпы ударили со стен. Грянули пушки с Алексеевского раската, с Сергиева, с Петровского — от тех ворот, в которые метили булавинцы ворваться. Давненько не стаивали казаки под такой пальбой. Неловко это как-то: по тебе бьют, а ты и не ведаешь, какой сатана по тебе лупит! То ли дело в живой рубке средь степи-матушки! Там в рожу каждого видишь…

А Толстой науськал затинщиков славно: стрельба была плотной, ладной и такой частой, что не слышно было ружейной пальбы. От ядер не стало спасенья.

— В припасы! В припасы, браты! Отходитя в припасы!

Подобрали раненых, отошли в припасы. На целых три часа затеяли перестрелку, убыток от которой был только осаждавшим.

Но вот на стене показался пушкарь в белом колпаке. Вот он, миг! Все ждали. Двумя рукавами кинулись булавинцы к стенам, оставляя посередине дорогу для конницы Хохлача. Приостановились под усилившейся пальбой, глазели на ворота. Ворота не отворялись, хотя свой человек там. Это Пивоварова освободили из тюрьмы — всё, как надо: идёт там рубка, скоро отворят…

— Браты! Потерпите чуток! — кричал Некрасов надсадно.

Пушки обезумели. Непонятно, почему сильней стали палить из ружей, но особенно коварно ударили пушки корабельные, били слева, по открытому месту, как по гусям на воде. Некрасов отыскал в сутолоке Хохлача, сорвал у него с пояса подзорную трубу и глянул на стены Азова. Навёл на Петровские ворота. Окаменел. То, что он увидел, поразило его.

— Иван! Хохлач!

— Чего, атаман?

— Беда, Ваня… Глянь, кто в колпаке-то там, — Митроха Федосеев…