— Не жилось у святого отца?

— О, атаман! Митрополичья рука не легше боярской…

— Ну а ты? — спросил Булавин второго.

— А я тутошний, Закотнинского городка казак Иев Васильев сын Васильев же.

— И чего вы видели?

— Мы видели и слышали, как наутро другого дня атаман Ефрем Петров велел войску своему крест целовать на верность царю Петру, дабы они, казаки его, все заедино шли этими днями биться с тобой, атаман, вором-де и богоотступником.

— Ну, вы! Не заговаривайтесь! — зыкнул Стенька-есаул.

— Максимова не видали среди них?

— Войскового атамана? Нет, не видали.

— Сколько их собралось, боярских собак?

Копыл окинул булавинцев взглядом, увидел их сразу всех, спешившихся, уже заметно уставших за последние дни, кучнившихся у обозных телег, и уверенно сказал:

— У Петрова вдвое больше казаков.

— А ещё слышно, атаман, что на подходе и сам Максимов с пушкой и войском, — сказал Васильев.

— Чего в мыслях у Петрова? Нападёт ныне?

— Нападёт.

Насупился Булавин. Залегла морщина в межбровье. Посовещались с Лоскутом, с Банниковым, со Стенькой и решили пойти мимо Закотного на Белянскую. Булавину хотелось выждать время и встретиться с Максимовым. Однако Ефрем Петров подходил всё ближе и утром следующего дня верстах в двух от Закотного с двумя сотнями калмыков перерезал дорогу.

— Прижимайся к реке! — крикнул Булавин.

— Шанцы[10] ставьтя! Шанцы! В шанцах отсидимся! — надсадно кричал бывший солдат.

Торопливо выставили подковой телеги. Солдат велел уменьшить подкову, выпяченную к степи, после чего телег хватило на два ряда. Теперь всем стало ясно, что коннице не просто пробиться сквозь них. Осёдланных лошадей отвели к самой воде, и те стояли на мелководье. На другом берегу темнел Айдарский лес, маня в свою тишину от боли и смертей предстоящей битвы. Вскоре показались казаки Петрова. Справа потянулась к ним конница калмыков, дико взвизгивали всадники, ржали лошади.

— Сейчас пойдут на приступ! — прищурился Булавин.

Он посмотрел на солнышко — оно еле-еле выкатилось из-за леса — и понял, что стоять надо по крайней мере до сумерек.

Ефрем Петров не стал дожидаться отряда войскового атамана, развернул свою конницу — калмыков слева, новонабранных по станицам справа, а старожилых повёл сам в центре. Лавина рванулась с горбатого увала вниз, в пойму реки Айдара. С воинственным визгом кинулись калмыки. С руганью и угрозами — старожилые, и только новонабранные шли тихо, какой-то неуверенной, дрянной рысцой. Первыми до телег дорвались калмыки. Они поздно разглядели неожиданное в степи укрепленье, наткнулись на телеги, изо всех сил придерживали разгорячённых коней. Задние мяли передних. Лошади ржали, бились ногами о ступки колёс, о края телег, в кровь разбивали бабки, подымались на дыбы. Сабли не доставали обороняющихся.

— Копейщики! Рази коней! — закричал Лоскут.

Он сам выхватил у кого-то копьё и полез меж первым и вторым рядом телег. За Лоскутом полезли с полсотни других, и вскоре десятки калмыцких лошадей забилось по ту сторону. Запахло распоротой брюшиной, кровью. Обезлошаденные всадники метались среди верховых на слабых кривых ногах.

— Что? Не по рылу кисель? — грянули хохотом копейщики.

Булавин напряжённо ждал пешей атаки. Она должна была начаться рано или поздно, поскольку лошадям не пробиться в шанцы, но Петров пока напирал верхами. Его казаки стреляли с сёдел, пытались с близкого расстоянья достать засевших тоже копьями, но в лошадиной давке всё оказывалось не с руки. За первой пошла вторая лавина. За ней в третий раз бросил своих конников Петров, но отходил, теряя лошадей и всадников.

— Ружья готовьте! Ружья! — волновался Булавин.

— Готовы, Офонасьич! — отозвался Лоскут.

Гришка Банников краснел широченным лицом, распалённый боем. Он появлялся то в одном конце укреплений, то в другом.

— Ай, солдат! Ай, молодец солдат! — хвалил он. — Эвона чего удумал — шанцы! Таперя не возьму-ут!

После полудня Петров бросил конников в обход шанцев — рекой, однако Айдар в том месте для прохода коней был неудобен: в двух шагах нарастала глубина, и лошади, потеряв дно, оказывались на плаву, а услыша выстрелы, поворачивали обратно. В этой затянувшейся атаке прошло больше двух часов.

«Скорей бы темень…» — торопил время Булавин.

Но вот Петров приказал всем спешиться и идти на приступ по-солдатски. Впереди шли знамёнщики со знаменем, присланным минувшей зимой из Москвы. Засевшие притихли, впились глазами в это знамя, оно будто обвораживало их.

— Боярское охвостье! — загремел Булавин. — За тряпицу царёву Дон продали!

— Иуды! — гаркнул Банников.

Петров шёл немного позади — боялся умереть, не испытав сладости победы, царёвой милости за верность.

Первыми начали палить наседавшие, но на ходу мало было от этого толку: пули ранили чью-то лошадь под берегом да сшибли шапку у Окуня.

— Ишь, они ошшерились! — побелел Окунь.

— Пали в них, казаки! Гуще пали! — загремел голос Булавина.

Сам он присел за телегу и бил из длинного пистолета Зернщикова. Кругом в дыму дружно харкали огнём из длинных ружей. Дым относило на наседавших.

— Мы вас прокоптим, как рыбу тошшую! — орал Окунь, радуясь, что пуля миновала его.

Не всех они миновали. Человек восемь прямо на глазах у Окуня оттащили бездыханных к лошадям. Залился кровью Ременников. Он облапил бок, но ещё стоял за телегой, ронял на неё голову.

— Дядька Терентий! Ты белой стал! — глянул Окунь.

— Боль и поросёнка не красит… Смотри! — кряхтел тот.

Прячась за дымом, к телегам пробилось человек сорок нападавших. В первом ряду всплеснулась сабельная схватка. Булавин метнулся туда, и минут через пятнадцать телеги с краю были завалены порубленными — своими и чужими. С правого краю, у Лоскута, наседавшие отбили несколько телег первого ряда, но Лоскут с оглушительным разбойным свистом поднял на них копейщиков. Штурмующие заметались меж телег. Их короткие сабли не могли достать копейщиков, а те выкололи их, как рыбу, нерестующую на мелководье. После этого Петров отошёл на хребтину увала. Сгрудились там. Кричали. Грозили. Через полчаса снова пошли, выдвинув вперёд своих копейщиков. Их встретили трескотнёй выстрелов, но наседавшие лезли, сваливаясь, как с горы, с груды лошадиных и человеческих трупов, наваленных у телег.

— Дядька Терентий, дай пороху шшапотку! — кричал Окунь, видя, что Ременников не может стрелять.

Раненый бросил ему порошницу, отрешённо глядя в небо.

Окунь палил из ружья, метясь в знаменосца, и свалил ого наконец! Знамя никто не догадался поднять, все даже отбежали от того места, а Окунь, радуясь удаче, юркнул под телеги и кинулся за знаменем. За Окунем полезли сразу с полсотни булавинцев. Началась рубка за шанцами. Наседавшие, привыкшие к неподвижности неприятеля, растерялись и бросились на увал к своему обозу. Только там они ощетинились ружьями и отогнали окуневскую группу снова в укрытие. Окунь вернулся за телеги и лёг рядом с Ременниковым.

— И тебя? — слабо простонал старый казак.

— Саблей… Плечо… Печёт!

Подлетел Банников:

— Чего вам? Воды?

— Гришка, эвона трёхизбянец убитой лежит… — стонал Ременников. — Возьми у него за пазухой семя конопляно. На рану…

Банников глянул на увал — не идут пока. Достал тёртое семя, обоим присыпал раны, стянул их разорванной рубахой. И Окуню:

— А ты, взгальной, за знаменем полез? Я вот те морду расквашу потом! Кобыле под хвост та тряпка!

Часа за два до темноты подошёл отряд Максимова. На увал выкатили пушку и стали бить по шанцам. Ядра ранили несколько лошадей. Распуганные кони кинулись к воде и поплыли на ту сторону. Забелели щепой раскорёженные телеги. Убитых людей относили на берег. Булавин велел стрелять по пушкарям, и тотчас пушка осеклась, стала палить реже и неточно.

— Сдавайся, вор! — вдруг послышался голос Максимова.

Стрельба приостановилась. Булавин поднялся из-за телеги, присмотрелся в сумерках к человеку у пушки, увидел матовое серебро шитого кафтана.