Однако крамольные мысли о приобретении земли на Диком поле оставались лишь мыслями, и Горчаков, как человек разумный, понимал, что никогда не пойдёт в обход государевых законов, не решится рисковать своим не столь уж прочным положеньем, поэтому можно лишь помечтать, а век доживать придётся с тем, что есть. Конечно, был бы он в таком фаворе, как Меншиков, — другое бы дело было! Меншикову царь отвалил столько земель в Придоньи, по Битюгу и иным рекам, что даже тамбовское духовенство заворчало, но что оно, духовенство, может ныне сделать? Сами без патриарха живут, царя боятся, да Меншиков и без царя рот им заткнёт…

У ворот Адмиралтейского приказа разъезжено. Сани раскатились, стукнулись о воротный обсмыканный столб.

— Тпрру-у! Приехали, батюшко!

Горчаков вылез из возка, махнул рукой — отъезжай! — и направился к крыльцу. Под ногами он заметил свежераздавленные комья лошадиного навоза и по плевелу непереваренного овса узнал, что господин генерал-адмирал Головин уже в приказе, — это его коню на ночь всыпают в ясли овёс.

«Не спится, не лежится, и сон не берёт! — нахмурился Горчаков. — Видать, и верно, заявится днями сам государь, а это всегда опаску имеет: как бы неисполнением дел не навести на себя гнев. Возьмёт да отправит в Азов, под самую турецкую да татарскую пасть, или в Астрахань, там вельми легко умереть от воров… Кому нет охоты на Москве жить? Всем есть охота на Москве жить. Оно, вестимо, не столь денежно, да зато дома…»

Горчаков полез по высокой лестнице в приказ.

Головин встретил Горчакова в самой канцелярии, где подьячие с притворным азартом сопели и бубнили, в виду начальства, по писаному в бумагах.

— Лесу пилёнаго — три? — триста саженей.

— …да лошадинаго покорму на девять сотен рублей.

— …дуба в брусьях и в ыном деле…

— …доска пилёная, обводная…

— Та-ак! Два ста четвертей пашеницы…

Каждый старался перекричать соседа, и оттого Головин, чтобы перекрыть этот лживый деловой гул, остановить который он не хотел и тем самым становился участником этой лжи, громко сказал:

— Не раздевайся! Поезжай домой, и пусть тебе баба подорожники пряжит![8]

— Куда это, Фёдор Алексеевич? — взмолился Горчаков.

Головин повернул скуластое, но полное лицо, прижал губой к носу серпик усов, скрывая улыбку, но не ответил, а качнул головой — пойдём объясню! Блеснули два десятка золочёных пуговиц на кафтане, и вот уже Горчаков шёл в благовонных волнах от парика большого боярина, графа, генерал-адмирала. Одежда его, насветлённый орден и хорошо напудренный парик, не говоря о голландских башмаках, которые, по слухам, привёз ему кто-то из посланников, — всё настораживало, тревожило.

— Куда это меня напровадить чаешь?

— Наше дело рабское: куда пошлют, туда и ложится дорога наша! — говорил Головин, возбуждённо оглянувшись.

Наконец они остановились поодаль от ушей канцелярских, в самом кабинете генерал-адмирала. Головин не посадил Горчакова, он как бы не замечал или не придавал значения болезненному виду дьяка и, поиграв пальцами по ордену, сказал всё так же загадочно:

— Фортуна пред тобою в реверанцах пала, ты возрасти можешь до полуминистра или вицеканцлера, как в тамошних землях говорят.

— Полуминистра? — вывалил глаза Горчаков, еле сдерживая подступившую резь в животе, но разум сказал: «Как бы не так! Сам Шафирова пестует в помощники, а нашего брата — в разгон!»

— Недаром я сказал тебе: беги домой и пусть твоя баба пряженики печёт тебе на дорогу, а дорога не близка…

— Не мучь, Фёдор Алексеевич! Христом-богом молю: скажи толком!

— Пришла ныне от государя грамотка — с дороги пишет — дабы ты немедля отправился в донские дикие степи, на Бахмут-городок.

— Дикие степи…

— Велено тебе разобрать пожёгное дело бахмутских копей соляных. Казаки там, кажись, атамана Булавина шалят. Напали будто бы на царёв Изюмский полк и пожгли солеварни.

— То воры, — немощно выговорил Горчаков, чувствуя, как подымается у него от волнения тошнота.

— Отбудешь немедля — вот-вот государь пожалует! — и всё там как надобно разузнаешь и учинишь по государеву указу.

— Нездоров я… — жалобно шевельнул носом Горчаков.

— Окромя того! — нажал Головин на голос, не допуская никаких отговорок. — Окромя того, навести надобно там порядок по старым указам: беглых, всех переписав, оттоль вышлешь, кто откуда пришёл.

— Всех? — похолодел Горчаков.

— Всех, кто пришёл на Дон после азовского похода. Всё ли понято?

Горчаков кивнул.

— А чего ты ныне так зелен?

— Всю ночь и утро брюхом маялся. Заутрени не отстоял.

— Выпей на тощее сердце водки чесноковой.

— Пил. Лучше.

— Вот и ладно.

— А чего это ты, батюшка Фёдор Алексеевич, про полуминистра-то мне говорил, — смеялся, поди?

— Всё может статься истинно. Меня того гляди, в сибирское царство пошлют, а не то в Питербурх. — Головин задумался ненадолго и добавил: — Лучше бы в сибирское царство. Истинно, лучше! Простору хватит, где не воняет потом мужичьим из-под парика! — тут он заметил, что дьяк приоткрыл рот в догадке, и смело докончил: — В Питербурхе мне с таким властелином не ужиться, зело много об себе значенья иметь изволит, а в слове четыре ошибки делает.

— Тяжёлый человек безмерно, — подобострастно согласился Горчаков, отведавший раз кулака светлейшего князя Меншикова.

В кабинет несколько раз заглядывали подьячие. Краснели ушами из-под дешёвеньких грязных париков, всовывали головы, наливая шеи синими жилами, кидали затравленные взгляды в сторону начальства, но Головин хмурился, и они убирались, огрызаясь друг на друга.

— Садись, отдохни, пока я пишу! — сказал Головин, озабоченно выбирая гусиное перо.

Сначала он написал письмо воеводе воронежскому Колычеву, всего несколько строк, чтобы было Горчакову всяческое вспоможение в вельми важном розыске по пожёгному делу, а паче того — и по делу беглых крестьян, солдат и работных людей. Более длинное было письмо к Апраксину. Долго скрипело перо. В тишине было слышно, как у крыльца подъезжал кто-то и снова уезжал, видимо, посыльные офицеры. На окошко навалился сине-белый край тучи. Пошёл редкий крупный снег.

«Эх, не вовремя понесёт меня!» — осторожно передохнул Горчаков.

— Фёдор Алексеевич!

— У!

— А как ноне Апраксин? Сам-то? В чести у государя или всё ещё недоволен за сыновей?

— Кто это ведает? Вроде всё забыто, да ведь это до поры до времени… — Головин перевернул лист и пошёл кидать крючки на другой странице.

— Да-а… — протянул Горчаков. — Вот они, нынешние детки! Только и смотри за ними — сами башку не потеряют, так батькину к петле подведут…

Головин поморщился, сбившись с мысли, и не ответил.

Горчаков понял и замолчал. Он вспомнил, как несколько лет назад били челом великому государю стольники Василий Желябужский с сыном Семёном на Андрея Апраксина что Андрей озорничеством бил их в калмыцком табуне под Филями. А до того Тарбеев бил челом на сына Толстого, на Василия, что тот стоял в тот день, как казнили его дружка Ваньку Шейдякова, под дорогой и резал его Тарбеева…

Вручив Горчакову второе письмо, Апраксину, Головин открыл тяжёлым ключом, похожим на амбарный, ящик стола и достал конверт.

— Меншиков пишет, — сказал Головин, многозначительно глянув на Горчакова.

— И чего? — подался вперёд всем телом дьяк.

— Пишет, коли буду когда посылать кого в те края, так чтобы заехал тот человек в его земли по Битюгу, досмотр учинил, да отписал знатно обо всём.

— Понятно, — кивнул Горчаков, понимая, что будет ему ещё навалено дел.

— Смотреть там много не надобно, а вот присмотреться там надо.

— К чему?

— А к тому, нет ли там земли порожней… — прищурился Головин. — Зело богатые там.

Горчаков порозовел скулами, будто пойманный на тех мыслях, что бродили и в нём.

— Богаты-то богаты, да как их взять?