У двери квартиры № 13 почему-то лежало три коврика: серая аккуратная тряпочка, резиновая подстилка и красочная толстая циновка. Петр Иванович удивился и вдруг против своего желания нажал на пуговицу звонка. Дверь открылась. Петр Иванович увидел небольшого роста, плотную женщину, разгневанную и решительную.

— Я… — хотел представиться прораб, но женщина прервала его.

— Знаем, знаем, кто вы такой! — грозно сказала она, поблескивая черными глазами, настолько раскрытыми, что казалось, вот-вот они вывалятся из орбит. — Заходите!

Петр Иванович зашел в переднюю, а хозяйка закрыла за ним дверь на многочисленные засовы.

— Идите прямо! — приказала она.

Он вошел в большую комнату. За столом в полном составе пребывала семья Лисабоновых.

— Садитесь, — снова приказала женщина.

Петр Иванович сел на стул у двери.

— Ну-с, любезный, ваша компания долго собирается нас мучить? Это же самое настоящее издевательство!

Петр Иванович молчал. Из своей длительной прорабской практики он твердо усвоил, что людям всегда надо дать выговориться. Тем более… — он посмотрел на стены, — в местах стыков на обоях были видны темные влажные полосы.

Валенька что-то на ухо сказала Галеньке, они обе засмеялись, откровенно разглядывая Петра Ивановича.

Самотаскин и это стерпел. Теперь август, значит, прошло только восемь месяцев, строил он в декабре. Его вызвал тогда старый начальник Иван Степанович Воротников.

— Петр, — сказал Воротников (они были друзья, поэтому в исключительных случаях начальник называл его по имени, чего не делал никто другой), — Петр, выручай. Дом надо закончить в этом месяце. Дом нужен, чтобы выполнить годовой план.

Тогда окна были замерзшие, на улице пустынно, изредка рысцой торопились отдельные прохожие. Было все 30 ниже нуля. Не говоря ни слова, Петр Иванович поднялся со стула и вышел из кабинета. На дикие предложения он, конечно, мог не отвечать. Дом был мартовский, чтобы сдать его в декабре, и речи не могло быть.

Но знаете, что такое начальник строительного управления? Нет, не аристократ, как Важин, а свой, из прорабов? Знаете?

— Петр! — Воротников приехал к Петру Ивановичу на стройку. — Понимаю, что дикость. Прошу тебя, не уходи… Вот прочти этот листок… Возьми посмотри! Видишь, к годовому плану не хватает восемь тысяч. Твой дом, Петр! Ну ладно, черт с тобой! — уже кричал Воротников. — Я же знаю, тебя не уломать. У меня нет выхода, иди, иди, посиди месяц за моим столом, я попрорабствую тут!.. Не хочешь садиться за мой стол, не надо, торчи здесь… Только прорабство принимаю на себя…

Самотаскин полагал, что все это только слова. Но Воротников был настоящим начальником СУ, из прорабов. К вечеру пришел приказ, через день стройку перевели на три смены, через два дня смонтировали еще один башенный кран, через три — на монтаж поставили вторую бригаду.

Невдалеке был лес. Темно-зеленые ели, березки, прячущие свою белую наготу, какие-то кусты, почти засыпанные снегом. Снег был всюду чистый, первозданный. Лес угрюмо молчал, наблюдая за стройкой, неистово шумной, слепящей электрическим светом, отблесками сварки…

На стройке метался Воротников — высокий, костлявый, в расстегнутом тулупчике. Сорванным голосом он кричал и чертыхался. Зам по снабжению Подшивайленко тоже «сел» на стройку, правда только на полдня. Он оттеснил Самотаскина к столу мастеров, побросал в кучу все чертежи, которые аккуратными стопками лежали на прорабском столе, сел в кресло и ангельским голоском молил всех диспетчеров: «Блоки, пожалуйста, Н-1, пожалуйста, Н-2… Конечно, милая, конфеты!» (Это к диспетчерам-девушкам…) «Плиты, пожалуйста, П-4… О чем разговор, конечно, бутылка». (Это относилось к диспетчерам мужчинам.)

Машины шли одна за другой, образовалась очередь. На разгрузку поставили третий кран, уже колесный. Все равно очереди. Тогда на стройку «сел» главный механик Любочкин. Он снова потеснил Самотаскина, который перебрался уже за самый плохенький и маленький столик кладовщика. Любочкин перевел на стройку людей из своего отдела, достал еще один кран и лично занялся разгрузкой…

Когда подсчитали, оказалось, монтаж пошел вдвое быстрее, но этого было мало. Что делать? Тогда Воротников объявил субботы и воскресенья рабочими днями, перевел на стройку еще бригаду и еще одного прораба. Прораб расположился за столиком кладовщика. А Петр Иванович? «Куда хочешь! — закричал Воротников. — Вот тебе кресло. — Он схватил табуретку и поставил у окна. — Вот смотри в окошечко, любуйся, ландшафт тут интересный… А за тебя мы тут все будем вкалывать».

Вот что может сделать настоящий начальник СУ.

И все же заканчивать стройку пришлось Самотаскину. Воротников схватил воспаление легких и целый месяц провалялся в больнице. Снова приняв бразды правления, Петр Иванович пробовал было оглядеться. Но куда там! Мощный поток, как иногда деликатно называют штурмовщину, повлек его за собой…

Так был закончен дом, где в квартире № 13 поселилась семья Лисабоновых. Только очень наивные люди могут предполагать, что при штурмовщине кто-либо отвечает за плохое качество разделки швов. Кто? Монтажная бригада? Так ведь бригад было три, а поди определи, кто какой шов заполнял. Прораб? Но ведь прорабов тоже было три. Кто из них не уследил, установить трудно. Начальник СУ? Бог мой! Человек старался, слег в больницу — а тут «отвечать». Да ведь не он дом заканчивал…

…Разве дано людям читать мысли других? Глава семьи Симон Никифорович Лисабонов, глядя на спокойное лицо Петра Ивановича, решил, что у этого угрюмого инспектора одна мысль — спровоцировать его на страхование, притом именно жизни.

— Мы считаем, — внушительно сказал глава семьи, — что вы ведете себя нетактично…

Валенька что-то сказала Галеньке на ухо. Они обе засмеялись, и вдруг Галенька сказала, что они с Валенькой согласны принять предложение товарища. Мол, хочется, чтобы такой симпатичный инспектор выполнил свой план.

Петр Иванович ничего не понял. Почему жилец называет его поведение нетактичным? О каком плане говорят девушки? Но пока он молчал. В спор вступили дедушка и бабушка. Через некоторое время Лисабоновы вновь вернулись к обмену мнений о ковре, забыв о Петре Ивановиче.

Больше того, каждая группа постаралась привлечь Самотаскина на свою сторону. Тут же он был приглашен к столу на компот. Бабушка, дедушка, Симон Никифорович, Маргарита Михайловна, Валенька и Галенька пожелали немедленно вступить в когорту застрахованных.

Хотя его вначале даже обласкали, именно в семье Лисабоновых он получил за все сполна. Узнав, что он прораб, его обозвали «бракоделом».

Нет смысла описывать спор дедушки и Симона Никифоровича, спустить ли Петра Ивановича с лестницы или выбросить его через окно; спор бабушки и Маргариты Михайловны — подать ли на него, бессовестного, в суд с требованием компенсации затраченных средств на лечение ревматизма или заставить достать новую путевку; спор Валеньки и Галеньки — вызвать ли сейчас знакомого спортсмена или дать ему, спортсмену, адрес этого хиленького старичка бракодела? Скажем только, что вопли семьи Лисабоновых раздавались на лестнице, пока Петр Иванович быстро спускался вниз, и во дворе (Лисабоновы кричали с балкона).

Даже в лесу, куда укрылся Петр Иванович, ему все казалось, звучит обидное «бракодел»!

…«Все! Хождение по своим домам можно прекратить. Ясно?..»

«Да, но ведь…»

«Что «ведь»?.. Что?»

«Ну… последний дом — Воротников ведь сабантуй устроил… А у летчика конструктор отменил в перегородке вторую панель…»

«Ерунда! Кто отвечает за дом? Кто от-ве-ча-ет за дом?! Кто кичился своими стройками, порядком, дисциплиной?»

Да, он отвечает. Да, он кичился. Да, виноват.

Так шел суд — самый бескомпромиссный из всех людских судов, когда человек судит самого себя. Единственно, на какие послабления согласился судья, — приговор вынести завтра.

Самотаскин лег на диван — в четыре часа дня! — когда такое раньше бывало?!

…Сначала они выстроились все во дворе с табличками адресов: композитор Уранов, летчик-испытатель Фролов с женой и с тремя детьми, которых она держала на руках, Воронин и Воронина, сосед сверху Павел Борисович, внучка Дина с Тимофеем, бабушкой Диной и старухой сверху; Пугач, Баракин, Симон Никифорович, дедушка, бабушка, Маргарита Михайловна, Валенька и Галенька с Зеленого проспекта.